— Бездари, козлы, кретины. Что это вам — война в Азербайджанской Ирландии или карнавал в Рио? А эта коза? Смотрит в камеру, точно в очко унитаза…

Ярмина, покусывая губу, осмотрела фотографии кадра. И поняла, что лучше не снять, что лучше не надо. Только повсюду цвели магнолии, пахло апельсинами, искусством и тринитротолуолом

— Синьор Валькареджи, я прошу еше один дубль. Только вот что. Два условия. Давайте зарядим вторую машину, а потом рванем ее с другим манекеном. Я должна проехать в настоящей торпеде. Я должна это почувствовать. И второе условие. Пусть за камерой стоит сценарист. Джузеппе, знаете его? Я с ним спала. Мне с ним было хорошо. И я уверена, будет хорошо. Героиня узнает любовь, если я буду его видеть.

— Ты дура ненормальная, помешанная на искусстве, которое никому не нужно, с ума, что ли, сошла — в заминированной машине ездить перед камерой… Давай. Эй, все, еще один дубль!

Пепел, пепел, пепел покрывал римский кинополигон, то место, где во всей античной красоте Гай Кальпурний Пизон, а, может, и не он, вонзил меч в неувядающую грудь Эмилии Агриппы, точнее сделал это в своем воображении.

Все как идиоты, как трусы, как варвары поганые, продавшие честь и Италию коррупции, ежились за бронированным стеклом, таким прозрачным, как те слезы, что утром…

Женщина, забывшая о муже, детях и обязанностях, вцепившаяся в руль заминированного автомобиля. Фанатичка от искусства, накачанная великой человеческой любовью.

Она приближалась по ниточке наших взглядов. Она была все ближе. И я понял, что — чего мне еще, какого рожна? Что ту записку, нет, библию про пиво, рыбу и где меня носит писала…

— О’кей, коза ты наша чудесная, вылезай. Бруно, как у тебя там заложено?.. Ярминка, вылезай. Что такое?.. Дверь заклинило? Черти, почему не проверили?! Ярмина, аккуратно еще раз, плавно… Только на тормоз не нажимай… Ну, чего там?.. Эй, лишние, от греха в укрытие! Девочка, ну попробуй плавно, так, аккуратно… А другая дверь? Девочка, не нерв…

Когда искусство выходит из человеческой узды, оно слепит и глушит. Но этот ее последний взгляд, Боже, этот ее последний взгляд.

Весь в копоти из дыма вынырнул целый Агасфер и потащил меня за рукав.

— Ты не понимаешь, как все проворовано. Ты не соображаешь, что только страховка за несчастный случай тут выливается в такие деньги!..

Кто это говорит? Какой такой глас, спустившийся за углом с небес? Пустите меня, силы вы мои, Агасфер и Алим! Куда вы меня тащите? Я не хочу нюхать ваши проклятые магнолии, оставьте мне незабываемый запах тринитротолуола.

ГЛАВА 5

Я шагнул в темноту и понял, что лечу, потом понял, что в воду и подумал при этом… да ничего я не подумал, вру все. Броуновскому движению отчаяния в мыслях помогло бы только выпить. Вот я и получил сколько угодно малосоленой, слегка в мазуте темной воды канала.

— Что ж ты, ептыть, все топишься и топишься, — кряхтел и философствовал Алим, вытаскивая мое безвольное тело. — У нас был один кент в Душанбе Витек-узбек. И-и, у него брат утонул в Варзобе, дядя — в Кафирнихоне, сестра поехала на курорт — в Черном море утонула. После этого Витек убил водопроводчика…

Я догадался где мы, только прочитав несколькими строчками выше то, что сам же и написал. Почему достали из канала? Потому что мы очутились в Венеции. Как мы в ней очутились? Хороший вопрос.

— Как, как? Взрывной волной! — взорвался почему-то Агасфер, шевеля большими мохнатыми ушами. — Вообще надоело, Джузеппе, надоело. Носимся с тобой, как с ребенком Дауна, сыном старого Дауна. То у него любовь, то у него меланхолия.

— Агик, ты чего говоришь-то? — заступился справедливый Алим. — Это с тобой мы носимся и влипаем в неприятности. То ты паспорт неправильный купишь, то киностудию обворуешь.

— Ах я не нравлюсь? А кто в Каире затащил нашего идиота в женскую террористическую организацию, как не ты, Алимчик?

— Да у моей тети в Каире жили, как у Христа за…

— Ах я не нравлюсь? Ах я, значит, такое говно, жид пархатый…

— Ну и пархай отсюда…

Так, перебрасываясь беззлобными шуточками, мы брели темными и пустыми берегами Венеции. Почему пустынными? Тени, лишь тени мелькали тут и там и ни одной знакомой, ни одной той, что хотелось найти.

Пару раз повернув, мы остановились на одном из боковых краев[112] самого, поди, широкого канала имени, небось, св. Марка. Здесь тоже было сыро, знобко и одиноко, как в старой остывшей бане. Пахло устрицами. В небе за испарениями висели звезды в полнакала. Дев чернокудрых песни не неслися, лютни не слышалися — все досадно молчало, как перед нашествием. Только ленивая вода шлепала пустой пластмассовой бутылкой о каменную облицовку Италии. Ни дев, ни лютни — все врал Алимчик вместе со своим Римским-Корсаковым.

Алим обиделся на такую нелепость, ослабил галстук и запел в сторону воды условную арию из «Риголетто». Оттуда в ответ донеслось несколько прекрасных моментов из «Чио-чио-сан». Контакт был установлен и тут же к нам причалила вычурная сувенирная гондола и на корме тот самый длинный и усатый гондольеро, с кем Алим вел переговоры еще в Риме. Подозрительный тип. Поет уж слишком хорошо, а руки в цыпках. И гондола какая-то подозрительная. Не нравилось мне все это. Ох, плохо все это кончится[113].

— Все как и договорились, Алим-муалим? — с каким-то моджахедским акцентом, но на сносном итальянском спросил гондольеро.

— И-и, — на чистом итальянском ответил таджик.

— Друга не забыли?

— Да вот он стоит, весь мокрый, — представил меня Алим.

— Хорошо. Уступлю по сходной цене для него сухого джину. А этот и есть вечный жид?

— А что? — напрягся Агик.

— Да ничего. Садитесь, господа. На тот берег, значит?

— Да, брат.

Лодка страшно закачалась. Но опытный перевозчик живых умело успокоил ее, развернул и величаво отталкиваясь шестом, повез темным каналом. Алим щедро платил, Агасфер ворчал что-то невнятное. А я неслышно шептал вечной воде: «Утопи мои печали. Утопи мои печали.»

— Господа из России будут, бляха-муха? — осведомился гондольеро-гид-эрудит.

— Ну-у, примерно так, если можно так выразиться.

— Не стоит. Для вас — лучшие арии из русской оперной классики.

Для начала он исполнил «Сладкую песню сирен» из одноименной оперы М. Кривича и О. Ольгина и ариозо Чикатило из «Товарища убийцы» тех же авторов. Пел он гениально, без всякого оркестра и гораздо лучше исполняемых