Чрево Парижу велел вырезать президент Жорж Помпиду, и никакими силами его не смогли уговорить этого не делать. Крысы, антисанитария, падение нравов, криминальный беспредел – все аргументы были тогда вынуты из президентского портфеля, хотя Париж до сих пор отнюдь не моют с шампунем, а квадрат меж торговых рядов был, как вспоминает тот же Дуано, единственным местом в Париже, где мог найти тепло ночной скиталец и куда приходили на рассвете, не мешая друг другу, бездомные с набережных – погреться – и золотые коготки из ночных клубов – прохладиться.

В 1970-х на месте Ле-Аль вырыли дыру для клубка из множества линий метро Châtelet Les Halles и потом долго заливали ее бетоном и обвязывали арматурой. Рядом с адской дырой вырастали поколения. Моя давняя знакомая, французская писательница Элен Блескин рассказывала об этом чувстве, когда в центре города на месте открытого, гостеприимного и прикольного места появилась ничья земля, бездонная бетонная яма, как будто стартовую площадку рыли захватившие Париж марсиане.

Она писала об этом в книге «Châtelet les Halles». На днях я увидел обложку у букинистов, книга стоит сегодня маленькие евро, все-таки больше тридцати лет прошло со времени издания, но за эти годы обида ничуть не уценилась.

Когда мы давным-давно встретились в Москве с Элен, я, человек, живший на обочине всех строек коммунизма – один Калининский проспект чего стоил, – не понимал этих мерихлюндий. Надо будет, еще больше разрушим, еще глубже взроем землю-матушку. И вот вчера, пролистав книгу заново, я подумал, что теперь я ее понимаю. Уничтожив живот, мерзавцы вырвали сердце. Это же так понятно, путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, что дважды правильно во Франции, трижды в Париже и четырежды – применительно к самому Парижу. Он же – мужчина. Недаром Жозефина Бейкер пела про две свои любви – «J’ai deux amours: mon pays et Paris», подразумевая, что всё это явления одного, мужского рода.

На месте рынка так и не появилось ничего примечательного – только закопанный глубоко под землю пересадочный узел, который выбрасывает на поверхность людей из предместий, существ без особой привязанности к Ле-Аль, к Парижу, да и к Франции, надо сказать, тоже. Дым отечества здесь стал приторно-сладковат и пахнет травкой. Тот безукоризненный, иерархический, традиционный беспорядок посреди базара, который поддерживали здесь поколения рыночных обитателей, сменился унылым порядком.

На крыше метро и торговых центров возвели уродливые павильоны из стекла, якобы напоминавшие шедевры Бальтатра. Перед фасадом церкви Сент-Эсташ положили скульптуру и устроили сад перед ротондой Биржи, в которой теперь открыл свой музей современного искусства богач Франсуа Пино.

Немногие защитники урбанистов говорят (бессмысленной справедливости ради) о том, что и балтаровский рынок появился не на пустом месте, что тут стояли живые дома, а еще до них здесь кощунственно выкопали кости с Кладбища невинных и отправили их в катакомбы – но это все истории из «Истории Парижа», а чрево взрезали на памяти моего поколения.

Я помню, как моему папе-архитектору присылали папки с планами и предлагали участвовать в конкурсе на перестройку, потому что к этому эстетическому преступлению хотели привлечь побольше международных архитекторов. Он отказался, к счастью, а если бы вдруг выиграл – что бы говорили мне сейчас жители квартала?

Немало они натерпелись. Сами знаете, стройку в городе нельзя закончить, как и ремонт в квартире. Едва забетонировали старую дуру – пришла новая беда. Ле-Аль 1970-х сломали, в свою очередь. Ближе к Центру Помпиду натянули новую стеклянную крышу. Но под новую крышу уже не приведут коров, здесь не разложат яйца и овощи. Место снова станет ненужным и пустым, а в пустые места города всегда забивается ментальная грязь.

В одной из часовен стоящей здесь церкви Сент-Усташ находится произведение, которое поразило меня еще тогда, когда я писал путеводитель и явился сюда за классическим церковным искусством. Это работа скульптора Раймона Мазона, которая называется «Фрукты и овощи покидают Сердце Парижа 28 февраля 1969 года».

Вещь невысоких художественных достоинств, но высоких – моральных. В довольно свободной, несколько кукольной манере она изображает группу зеленщиков, которые эвакуируют свои товары на рыночной повозке-«дьяволе». Этакие современные «Граждане Кале» с той разницей, что пред нами граждане Центрального рынка, теряющие свою землю. Странная вроде бы вещь для церкви – но очень понятная, возможно, так и должно выглядеть надгробие старым рядам. Другое место культа расположено ровно напротив и пооптимистичнее будет – это мясной ресторан Louchébem, о котором мы еще поговорим. Здесь чтут старинные времена и подают мясо так, как подавали его и под бальтаровской крышей.

Рынок исчез, но слово «мясо» по-прежнему звучит гордо. Не случайно же одним из козырей президентской компании было именно мясо. Марин Ле Пен забила тревогу, сказав, что едва ли ни все филе и антрекоты, продающееся сейчас в парижском регионе, – халяльные, животное забито вопреки французским и европейским правилам, и они поступает в продажу без специальной маркировки. Инородцы наступают на самое святое, на еду! Был страшный скандал – министры опровергали, журналисты интересовались. А вот здоровые и мудрые французы высказались так, что не уважать их невозможно: нечего разделять нацию, мы съедим все – и улиток, и лягушек, и суши с кускусом, и халяльное, и кошерное, и корову, и быка, и кривого мясника.