Войну отвоевал с первого до последнего дня, не считая тех четырех месяцев, что пролежал в госпитале. Солдатскую награду — орден Славы за Днепр получил, семь медалей. Четыре брата воевали, а вернулся только он один. Не к жене вернулся, а в отчий дом, в котором больная сестра с тремя пацанами вдовствовала. Припаялся он к детям сестры всей душой, каждой своей мыслью. И долгие годы был им вместо отца да и матери тоже: сестра тяжело болела и на четвертом послевоенном году умерла.

Катя открыла дверь. Вениамин вошел в дом, снял у порога соломенную шляпу, повесил на гвоздь рядом с вешалкой. Был он человек обстоятельный, твердых привычек: один раз повесил шляпу на этот гвоздь — и с тех пор больше никуда. Пригладил ладонью седой чубчик, весело стрельнул карим глазом по сторонам.

— Живы-здоровы, красавицы?

Катя так и засветилась, закивала: живы, живы. Антонина свела брови. Она всегда в первые минуты встречи с Вениамином хмурилась. Никак не могла примириться, что он ходит сюда вроде жениха. А потом ничего, оттаивала, ввязывалась в спор, горячилась. Откинув голову, по-молодому смеялась, когда Вениамин своим глуховатым голосом изрекал что-нибудь смешное. Он говорил: «Шел к вам, а у парка афиша. Написано: «Приглашаем на встречу филателистов». Вот, думаю, хорошо, что иду к Катерине Андреевне, у нее и спрошу, кто же это такие филателисты».

Катя, конечно, такого слова не знала, но моргала короткими ресничками, напрягала лоб, делала вид, что вспоминает.

— Ничего не возьмешь там, где ничего не положено, — пресекла ее усилия Антонина. — Филателисты — это которые марки собирают. У меня Колька тоже собирал. И сейчас еще где-то альбом с марками валяется.

— У детей это наподобие игры, — рассуждал Вениамин, — а вот зачем взрослые люди марки или зажигалки собирают — это я не понимаю.

— От скуки, — подавала голос Катя. — Женщины вяжут, а мужчины что-нибудь собирают.

— Если бы от скуки, — говорил Вениамин, — тогда бы это было понятно. Что-то тут другое. Какая скука у профессора или артиста. А они, — об этом даже в журналах пишут, — кто картинки со спичек собирает, кто марки. И всерьез собирают, друг другу не то чтобы подарить, а продают, обмениваются. Что вы на этот счет думаете, Антонина Макаровна?

У Антонины если был ответ, то был он не ради красивого словца, а твердый, обдуманный:

— Детское это в людях.

На этот раз Вениамин пришел с тортом. Повесил шляпу на гвоздь, раскланялся.

— Сидите и ничего не знаете. А у меня день рождения, — сказал он.

Катя заохала, бросилась во двор самовар разжигать. Антонина сказала с упреком:

— Знали бы, так получше вас встретили.

— И так хорошо, — ответил Вениамин. Был он по случаю дня рождения нарядный: в черном костюме и голубой рубашке. Одеколоном надушился, да и лицо особенное, праздничное. — Что же не спросите, сколько мне стукнуло?

Антонина усмехнулась:

— Без расспросов известно — радоваться нечему.

— Как так? — удивился Вениамин. — Что же, выходит, плакать надо?

— Плакать не плакать, а лучше лишний раз не вспоминать.

Вениамин замолчал. Катя внесла самовар, варенье на стол поставила, торт порезала, а гость все молчал.

— Ну, Венечка, — сказала Катя, разливая в рюмки наливку, — поздравляем тебя и желаем счастья. Здоровья желаем и чтоб нас не забывал. — Она подняла свою рюмку, но Вениамин выставил вперед ладонь, дескать, погоди, и прервал тост:

— Я хочу сказать слово, верней, задать вам один вопрос. Поскольку Антонина Макаровна тут кое-что мне сказала, я хочу спросить у нее, — он запнулся, помолчал, потом собрался и выпалил: — Вопрос такой: что такое старость?

Катя с испугом поглядела на Антонину, потом на гостя, не могла понять, что тут без нее произошло. Антонина задумалась. Что такое старость, она знала хорошо. Но вот на словах это объяснить ей еще не приходилось.

— Старость — это старые годы, — сказала она. Сказала спокойно, без вызова. Вениамин желает завязать спор, пусть сам и завязывает. Ей спорить про это не хочется. — Старость, Вениамин Петрович, — это когда дети выращены, когда жизнь прожита.

— А вы как думаете? — Вениамин спрашивал теперь Катю.

— А ну ее к собакам, эту старость, — отмахнулась Катя, — нашли про что говорить. Эта Тося всегда умные разговоры заводит, веселье портит.

— Совсем не я, — Антонина не терпела напраслины. — Это Вениамин Петрович, а не я.

— Я, я, — подтвердил Вениамин, — потому что наступили мне на любимую мозоль. Не знаю я никакой старости, поэтому и хочу узнать, что это такое.

— Знаете! — Антонина всем своим видом показывала, что разговор ей не нравится. — И она знает, и я знаю. Лучше давайте про что-нибудь другое.

О другом в этот вечер не получалось. Вениамин никак не мог успокоиться. Вытащил из кармана телеграмму, поднес к глазам:

— Вот фронтовой друг прислал. Друг всей жизни. «Поздравляю, вспоминаю Прагу, как праздновали победу и твой день рождения. Мы еще поживем, Венька. Еще не вечер».

«Молодишься, а носом чуть телеграмму не проткнул, — думала, глядя на него, Антонина, — глазки у тебя уже не те, да и голосок, наверно, в молодости не такой был».

— Хорошие слова друг твой написал, — сказала Катя, — давайте за него выпьем.

— Давайте, — согласился Вениамин. — Верный человек и умный. Как он верно сказал: «Еще не вечер»… Еще, значит, не конец дня, не закат жизни. Вот за это тоже выпьем, Антонина Макаровна.

Чокнулись, выпили. Антонина подумала, что Вениамин уже успокоился насчет старости, расскажет что-нибудь хорошее да смешное, а он опять завелся:

— Старость — это смерть. Другой старости нет. Болезни, так они в любом возрасте есть. А дети выросли, так это же они молодость родителям вернули, руки развязали.

Все было так и не так в его словах. Какую молодость вернул Антонине Колька? Жену привел. Мать угла домашнего лишил. А сердце по нему как болело, так и болит. И за эту его Лильку тоже тревожно. Ведь как ни осуждай, а вроде дочки она уже стала. Неделуха, растрепа, а своя. Рожать будет. Внука или внучку принесет, а тут уж, дело известное, какие будут у бабки развязанные руки.

Она шла по темной улице к своему дому и вспоминала слова Вениамина. Конечно, заманчиво такие слова слушать — старости нет, а как к себе их прикинешь, то выходит, есть старость, есть. И усталость вон какая к вечеру, и радости уже нет той, какая была прежде, когда себе что-нибудь покупала или вдруг приходилось хорошее услышать.

Двухэтажный деревянный дом, в котором она жила, вечерами сиял разноцветными окнами. Сначала