и он имел место в другой раз, но, возможно, также в зале Благородного собрания, где весной 1880 г. писатель выступал еще трижды.

Впрочем, в двух из трех раз мы знаем, из каких произведений читал Достоевский. Так через неделю, 28 марта, на вечере в пользу студентов Петербургского университета, вновь проходившем в знакомых нам стенах, Достоевский действительно читал из «Преступления и наказания», но не сцену избиения лошади, а «Разговор Раскольникова с Мармеладовым». На этот раз указание жены писателя совпало со свидетельством обозревателя «Нового времени». Сообщив, что после выступлений О. Ф. Миллера, прочитавшего «Люцерн» Л. Толстого, Я. П. Полонского, П. И. Вейнберга и пианистки Сергеевич во втором отделении выступил Достоевский, журналист продолжает: «…как только Достоевский появился на эстраде, разразилась буря рукоплесканий. Ф. М. прочел вторую главу из своего романа „Преступление и наказание“. По окончании чтения, лектору поднесли два лавровых венка и вызывали раз семь. <…> Все участвовавшие в вечере встречались и провожались самыми дружными аплодисментами, но больше всех оваций выпало на долю Ф. М. Достоевского»[186].

О. Ф. Миллер, организатор литературных чтений в 1870-е гг. Фотография начала 1880-х гг.

П. И. Вейнберг, поэт, переводчик, организатор литературных чтений в 1870-е гг. Фотография В. Везенберга. Петербург. Последняя четверть XIX в.

Два лавровых венка, поднесенных Достоевскому, — деталь, заметим, несколько необычная. Но она объясняется просто. Согласно программе, в вечере, так же как и неделю назад, должен был принимать участие И. С. Тургенев. Но в газетах отмечалось, что «выступление Тургенева не состоялось из-за его внезапного нездоровья». Вот «лишний», приготовленный для автора «Отцов и детей» второй лавровый венок и был поднесен Достоевскому! Конечно же, никто более из участников вечера — ни Миллер, ни Вейнберг, ни Полонский, — по мнению организаторов, не мог претендовать на то, чтобы быть увенчанным лаврами триумфатора…

В своих мемуарах А. Г. Достоевская замечает, что вечер 28 марта был «последним весенним чтением этого года»[187], однако и это утверждение не соответствует действительности. До отъезда в Старую Руссу, который в 1880 г. состоялся около 12 мая, писатель по крайней мере еще трижды принимал участие в разных благотворительных чтениях. И два из них вновь состоялись в доме Елисеевых на Невском.

6 апреля он участвовал в литературно-музыкальном вечере в пользу Общества вспомоществования студентам Медико-хирургической академии, который и на этот раз состоялся в зале Благородного собрания. Кроме Достоевского в вечере приняли участие писатели и поэты Г. П. Данилевский, Я. П. Полонский, И. Ф. Горбунов, А. Н. Плещеев, певцы и музыканты Г. Вурм, Г. Черни, Д. Климов, А. А. Полякова, О. А. Скальковская, Бертенсон, В. М. Самусь, Н. В. Дегтярев, А. В. Вержбилович и Н. Д. Кившенко. К сожалению, обнаружен только газетный анонс этого вечера с указанием даты его проведения. Но мы знаем точно, что Достоевский выступал перед студентами-медиками, поскольку в конце 1880 г. он получил благодарственное письмо, подписанное начальником Медико-хирургической академии, председателем Общества вспомоществования нуждающимся студентам профессором Я. А. Чистовичем с благодарностью за участие «весною» в благотворительном вечере, который «имел блестящий успех и принес <…> студентам Академии значительное облегчение в нуждах их»[188]. Поскольку в газетном анонсе перечислены только имена участников вечера, мы, к сожалению, не знаем, что именно читал на этот раз Достоевский. Но вполне вероятно, что именно 6 апреля писателем как раз и был прочтен «Сон Раскольникова» из «Преступления и наказания». Совпадение в обоих случаях места проведения чтений подсказывает, что именно это обстоятельство и могло послужить причиной ошибки А. Г. Достоевской.

27 апреля в последний раз этой весной писатель выступал в зале Благородного собрания. На этот раз — в пользу Славянского благотворительного общества. Достоевский выбрал для чтения еще не напечатанную главу из десятой книги романа «Братья Карамазовы» — «Мальчики». По воспоминаниям знакомого писателя — метранпажа М. А. Александрова, «несмотря на то что дело было в заключительный день пасхальных увеселений,[189] стояла прекрасная погода, которая, заодно с только что наступившими белыми петербургскими ночами, манила на прогулку на открытом воздухе, зала Благородного собрания у Полицейского моста к началу вечера, то есть еще засветло, была буквально переполнена публикою…

Когда по программе дошла очередь до выхода на эстраду Федора Михайловича, — пишет Александров, — в зале водворилась необыкновенная тишина, свидетельствовавшая о напряженном внимании, с которым присутствовавшие устремляли свои взоры на эстраду, где вот-вот появится автор „Братьев Карамазовых“, писатель давно знаменитый, но недавно признанный таковым… И вот, когда этот момент наступил, среди напряженной тишины раздался взрыв рукоплесканий, длившийся, то чуть-чуть ослабевая, то вновь вдруг возрастая, около пяти минут. Федор Михайлович, деловою поступью вышедший из-за кулис и направлявшийся к столу, стоявшему посредине эстрады, остановился на полдороге, поклонился несколько раз приветствовавшему его партеру и продолжал, тою же деловою поступью, путь к столу; но едва он сделал два шага, как новый взрыв рукоплесканий остановил его вновь. Поклонившись опять направо и налево, Федор Михайлович поспешил было к столу, но оглушительные рукоплескания продолжались и не давали ему сесть за стол, так что он еще с минуту стоял и раскланивался. Наконец, выждав, когда рукоплескания несколько поутихли, он сел и раскрыл рукопись; но тотчас же, вследствие нового взрыва рукоплесканий, должен был снова встать и раскланиваться. Наконец, когда рукоплескания стихли, Федор Михайлович принялся читать. Читал он в тот вечер <еще> не напечатанные в „Русском вестнике“ главы из „Братьев Карамазовых“.

Чтение его было, по обыкновению, мастерское, отчетливое и настолько громкое или, вернее, внятное, что сидевшие в самом отдаленном конце довольно большой залы Благородного собрания, вмещающей в себе более тысячи сидящих человек, слышали его превосходно»[190].

По просьбе слушателей, сообщает тот же мемуарист, после антракта, во втором отделении, Достоевский «сверх программы» выступил с чтением стихов. «Несмотря на продолжительность только что оконченного чтения, Федор Михайлович чувствовал себя настолько бодрым, что охотно исполнил эту просьбу. Перед многочисленным собранием публики он чувствовал себя так же хорошо и держал себя так же свободно, как бы в дружеском кружке; публика в свою очередь, чутко отличая искренность в его голосе, относилась к нему так же искренно, как к давно знакомому своему любимцу, так что, в отношении тона, овации публики Федору Михайловичу существенно отличались от оваций какой-нибудь приезжей знаменитости из артистического мира вообще.

На этот раз перед чтением вне программы Федор Михайлович сказал следующее маленькое вступление, полное характеристичности и остроумия:

— Я прочту стихи одного русского поэта… истинного русского поэта, который, к сожалению, иногда думал не по-русски, но когда говорил, то говорил всегда истинно по-русски!

И Федор Михайлович прочел „Власа“ Некрасова — и как прочел! Зала дрожала от рукоплесканий, когда он кончил чтение. Но публика не хотела еще