Шрифт:
Закладка:
Кистяковского, стоявшего у южного бункера, взрыв сбил с ног. Поднявшись, он увидел поднимающийся и темнеющий огненный шар и фиолетовое свечение гриба, а потом пошел за своим выигрышем. «Я похлопал Оппенгеймера по спине и сказал: “Оппи, вы должны мне десять долларов!”»[2734] Смущенный директор Лос-Аламоса заглянул в свой бумажник. «Тут ничего нет, – сказал он Кистяковскому. – Вам придется подождать»[2735]. Бейнбридж поздравлял руководителей южного бункера с успехом имплозивного метода. «В самом конце я сказал Роберту: “Теперь мы все сукины дети”… Впоследствии [он] сказал моей младшей дочери, что это было самое лучшее из всего сказанного после испытаний»[2736].
«Прежде всего мы ощутили восторг, – вспоминает Вайскопф, – потом мы поняли, что устали, а потом мы встревожились»[2737]. Раби говорит об этом более подробно:
Естественно, мы были очень рады результатам эксперимента. Пока этот огромный пламенный шар был перед нами, и мы смотрели на него, а он перекатывался и постепенно расплывался в облака… А потом его раздуло ветром. Мы повернулись друг к другу и первые несколько минут обменивались поздравлениями. А потом наступил озноб, и он не был вызван утренней прохладой; этот озноб охватывал от мыслей, как, например, когда я подумал о своем деревянном доме в Кембридже, и о своей лаборатории в Нью-Йорке, и о миллионах людей, которые живут вокруг, и об этой природной силе, о существовании которой мы когда-то узнали впервые, – и вот теперь она явилась на свет.
Оппенгеймер еще раз обратился за образцом достойного масштаба к Бхагават-гите:
Мы подождали, пока пройдет ударная волна, вышли из убежища, и атмосфера стала чрезвычайно серьезной. Мы знали, что мир больше не будет таким, как раньше. Кое-кто смеялся, кое-кто плакал. Большинство молчало. Я вспомнил один стих из индуистского писания, Бхагават-гиты: Вишну пытается убедить принца исполнить свой долг и, чтобы произвести на него впечатление, принимает свое многорукое обличье и говорит: «Я всеуносящая смерть»[2738]. Мне кажется, все мы так или иначе об этом подумали[2739].
Вспоминались и другие образцы. Вскоре после войны Оппенгеймер сказал своим слушателям:
Когда она взорвалась, первая атомная бомба, на заре в Нью-Мексико, мы подумали об Альфреде Нобеле и его надежде, его тщетной надежде, что динамит положит конец всем войнам. Мы думали о легенде о Прометее, об этом глубоком чувстве вины за новое могущество человека, которое отражает его осознание зла и глубокое его понимание. Мы знали, что перед нами новый мир, но еще увереннее мы знали, что сама новизна – очень старая вещь в человеческой жизни, что в ней коренится все наше существование[2740].
Добившийся успеха директор Лос-Аламоса уехал на джипе вместе с Фарреллом. Раби видел его прибытие в базовый лагерь и заметил в нем перемену:
Он был в передовом бункере. Вернувшись, он появился, знаете, в своей шляпе. Вы ведь видели фотографии Роберта в шляпе. И вот он пошел туда, где были мы, в штаб-квартиру, так сказать. И он шел такой походкой, как в фильме «Ровно в полдень»[2741] – мне кажется, лучше мне ее не описать, – такой медленной, гордой поступью. Он добился своего[2742].
«Когда Фаррелл подошел ко мне, – продолжает рассказ Гровс, – его первые слова были: “Война закончена”. Я ответил: “Да, после того, как мы сбросим две бомбы на Японию”. Я поздравил Оппенгеймера, тихо сказав ему: “Я горжусь вами”, а он просто ответил: “Спасибо”»[2743]. Физик-теоретик, бывший к тому же поэтом и считавший физику, как говорит Бете, «лучшим способом заниматься философией»[2744], оставил свой след в истории. Этот след был крупнее, хотя и противоречивее любой Нобелевской премии.
В конюшне военной полиции все еще ржали напуганные лошади; лопасти ветряка фирмы Aermotor в базовом лагере еще вертелись, раскрученные энергией взрыва; лягушки больше не спаривались в лужах. Раби открыл бутылку виски и пустил ее по рукам. Все сделали по глотку. Оппенгеймер ушел с Гровсом составлять отчет для Стимсона, ждавшего его в Потсдаме. «Моя вера в человечество несколько восстановлена»[2745], – услышал его слова Хаббард. Он оценил мощность взрыва в 21 000 тонн – 21 килотонну. Ферми знал из своего эксперимента с бумажками, что она была не менее 10 кт. Раби поставил на 18[2746]. Позже тем же утром Ферми и Герберт Андерсон надели белые хирургические костюмы, забрались в два обшитых свинцом танка и поехали к нулевой отметке. Танк Ферми сломался через полтора километра, и ему пришлось возвращаться пешком. Андерсон поехал дальше. Молодой физик рассматривал через перископ воронку, которую образовала бомба. Вышка – лебедка за 20 000 долларов, будка, деревянная платформа, сотни метров стальных распорок – исчезла, испарилась, оставив только перекрученные обломки опор. Асфальт превратился в сплавленный песок, зеленый и просвечивающий, как яшма. Андерсон собрал образцы обломков черпаком, привязанным к ракете. Проведенные затем на них радиохимические измерения подтвердили, что мощность взрыва составила 18,6 кт[2747]. Это было почти в четыре раза больше, чем ожидали в Лос-Аламосе. Раби выиграл джекпот.
Как Ферми рассказал жене, у него наступила отсроченная реакция: «В первый раз в жизни, когда он ехал с площадки “Тринити”, он почувствовал, что не способен вести машину. Ему казалось, что машина не идет прямо по дороге, а бросается из стороны в сторону, с одной кривой на другую. Ему пришлось попросить товарища сесть за руль, хотя он терпеть не мог, когда его возил кто-то другой»[2748]. Станислав Улам, решивший не присутствовать при испытаниях, видел возвращение автобусов: «Сразу можно было сказать, что эти люди пережили нечто странное. Это было видно по их лицам. Я видел, что произошло нечто очень серьезное и сильное, повлиявшее на все их воззрения на будущее»[2749].
Бомба, взорванная в пустыне, не причиняет большого ущерба, разве что песку, кактусам и чистоте воздуха. Физику Стаффорду Уоррену, отвечавшему в испытаниях «Тринити» за радиационную безопасность, пришлось поискать, прежде чем он нашел более смертоносные последствия:
Частично выпотрошенные дикие зайцы, предположительно убитые взрывом, были найдены на расстоянии более 730
