– Уже и в княжеской гридне ратиться хочет!

В этот миг в палату вошел княжич Иван. Просительно оглядел светлым взором сына тысяцкого и старшего брата и, верно, не то услышав что, не то догадав, махнул Даниле:

– Пожди тамо!

– Почто задержали молодца? – спросил он, когда Данила вышел.

– Нынче ночью, бают, к Протасию гонец был тайной! – громко сказал Юрий, оборотив к брату упорный яростный взор. – Ни от кого иного, как от Сашки с Борисом!

– Грамота могла быть и с тем, дабы ты на Протасия опалился! – пожав плечами, возразил Иван и, в свой черед, оглядел застолье. – Тверичи в Волоке Ламском, а нынешней ночью Клязьму перешли! – сказал он негромко и просительно отнесся к брату:

– Выйди на мал час!

Юрий неохотно встал на неверные ноги, вылез из-за стола. Под настороженными взглядами дружины и враждебно-пронзительным зраком Петра Босоволка братья вышли из покоя.

– Во время ратной поры снять тысяцкого – стало, самих себя разгромить еще до ворога!

Юрий, покачиваясь и хмуро усмехаясь, глядел на нежданно острожевшего Ивана, фыркнул:

– Устал я от ево!

– Кем заменишь?

– А – Петькой!

– Ратные примут?

Юрий презрительно усмехнулся.

– Мне как: до стыда еще уехать к Михайле или поглядеть, как тебя, связанного, поволокут во тверской стан?

Юрий рыкнул и, трезвея, вперил острый взгляд в братнее лицо.

– Так мыслишь?

– Слушай, Юрий! Я служу тебе всею душой и кажным помыслом. Вот крест, и пусть Всевышний поразит меня, ежели лгу! Но не дай порушить отцово добро! Молю тебя, брате! Хошь, на колени паду?!

Юрий засопел, утупил глаза.

– Оставь… – Махнул рукой как-то вкось.

– Дозволь дельный совет подать! Я ить тебе о сю пору худа не советывал! – попросил Иван, поднимая на брата прежний свой, прозрачный и словно бы не от мира сего, взор.

– Ну!

– Отпусти Протасьича, пущай рать коломенску встретит, а к тверским боярам не худо бы и от нас грамоту послать: одно на одно и выйдет.

– Кому? Они, как псы, все умереть за Михайлу готовы!

Иван опустил глаза и ответил тихо:

– Ивану Акинфичу.

– ?!

– И не требуй многого. Сам обещай. Села те, переславски, что мы под себя забрали, дак тово… доход с их… пущай своих посольских шлет! С Родионом сговорим опосле, удоволим его из обчего…

Юрий долго-долго молчал, разглядывая брата-молитвенника. Заглядывал, недоумевая, в честные светло-голубые его глаза и опять, как когда-то прежде, издрогнув, подумал: не слишком ли опасно умен младший брат? Иван Акинфич… про которого сам бы не подумал ни за что на свете, – сын убитого врага! И, конечно, ежели кто может изменить Михаилу, то только он!

Хмель уже совсем покинул Юрия, оставив лишь муть и изжогу («Верно, что горе-воеводы – враги у Москвы, а мы бражничаем!»).

– Поди, надумал, ково и послать к ему? – угрюмо догадал Юрий.

– Ты мне поручи только, Юрко! Я все сделаю! – примирительно ответил Иван. – А Протасия не трогай. Добра не получишь, а худа не избудешь!

– Ладно… – ответил наконец Юрий, покивав головой. В утешение себе он тут же представил, как обозлит Босоволка братний совет оставить тысяцкое за Протасием: то-то взвоет, пес!

Юрий тряхнул головой (муть пьяной ночи больно колыхнулась под черепом), крикнул слугу. Не ворочаясь в палату, велел готовить коня и тут же наказал отпустить сына тысяцкого встречу коломенской рати. Он был уже вновь деловит и весел, стремителен, готов скакать и объезжать полки на ближних к Москве заставах.

А Иван, проводив брата, вышел на глядень и долго устало смотрел в заречные дали по-за Неглинкой, туда, где уже скоро должны были замаячить конные тверские разъезды, пока на светлеющем окоеме не разлилось золото утренней зари и жгучий расплавленный краешек солнца не вылез из-за далекого леса, пробрызнув светлотою по маковицам и кровлям теремов. Тогда Иван, прошептав что-то про себя, одними губами, начал спускаться по ступеням, складывая в уме, как и что должно написать старшему сыну Акинфа Великого, который сейчас, во главе победоносных ратей, близится к Москве… Написать так, чтобы Иван Акинфич польстился на московские посулы и не увидел в них чрезмерной слабости. Ибо у слабого попросту отбирают, безо всяких с ним соглашений… И нужно к тому же, чтобы грамота успела к Акинфичу в ближайшую ночь.

Глава 28

Война обгоняла жатву. В тяжелой августовской пыли шли войска, топча золотой хлеб. Пугливые крестьянские возы со снопами шарахались в рожь, уступая дорогу конным ратям. Тускло горело на жаре покрытое пылью железо. И, казалось, усатые, тяжело колеблемые ветром головы колосьев повторяют ощетиненный копьями очерк конных дружин.

Великокняжеские рати надвигались на земли Москвы широким полумесяцем, следуя мунгальскому навычаю загонных облав. Левое крыло, где воеводили пришлые бояре – Иван Акинфич с Андреем Кобылой, перенимало переяславскую дорогу и подходило к Москве с востока. Правое крыло, во главе с Бороздиным, захватив Волок Ламской и отсекая Можайск, угрожало Рузе. Михаил с главным полком шел через Дмитров прямо на Москву.

Тохте, занятому ссорой с генуэзскими купцами (татары по его приказу нынче погромили Кафу), через владимирского баскака была послана грамота, в коей война объяснялась непокорством Юрия, его нечестностью в выплате ордынского выхода и, главное, поддержкою им новгородской смуты, от чего страдали и русская и ордынская торговля, а великий князь владимирский не мог собрать нужного хану количества серебра. Даже и владимирский летописец отмечал позже, что поход на Юрия был затеян Михаилом по причине «войны новгородской». Все это была святая правда, и одного