Удар по карману для сиятельного семейства был даже гораздо чувствительнее ударов по фамильной чести.

Один только Полиевкт оставался в эту минуту грустно-торжественно-спокоен и созерцал каким-то расслабленным взором попеременно каждого из трех своих собеседников. И он мог быть спокоен, он имел полное право вкушать блаженное безмятежие, ибо его собственный капиталец, тысчонок до ста, сколоченный более чем за двадцать лет почти бесконтрольного управления делами Шадурских, был цел и хранился в надежных государственных учреждениях, а если и терял он теперь за Шадурскими тысяч до осьми, то все-таки, сравнительно, это была незначительная лепта, на которую вдовица Хлебонасущенский мог, пожалуй, и рукою махнуть — у него оставался очень да и очень кругленький капиталец для того, чтобы отойти на полный покой, жить барином в свое удовольствие и даже, для отдания общественного долга, быть членом «благородного собрания».

— Что ж это теперь!.. Тюрьма?.. Разорение?.. Боже мой! — проговорила наконец княгиня, подавленная своим ужасом.

— Воля судеб, ваше сиятельство, воля судеб-с! — сокрушенно пожал плечами Хлебонасущенский. — Что ж делать! Наг родился, наг и в землю отыдешь. Смирение — вот совет, который предлагает премудрый!

— Убирайтесь вы к черту с вашим премудрым! — запальчиво закричал князь Владимир, с ожесточением принимаясь шагать по комнате.

Полиевкт проводил его глазами с выражением некоторого изумления, но спокойствию своему не изменил нимало.

— Вы люди молодые-с, ваше сиятельство, — скромно заметил он на эту запальчивую выходку, — вам одно приличествует, энергия эта, а мы, убежденные опытом, так сказать, — мы это понимаем глубже-с!

— Что ж теперь будет, мой милый? — хлопая глазами, спросил его старец.

— Кроме неблагоприятностей, ничего хорошего быть не может, ваше сиятельство!.. Ничего хорошего!.. За нами есть еще кой-какие порядочные документишки, кроме Морденки, и в других посторонних руках. Эти же кредиторы, как только проведают, что подано ко взысканию, поторопятся сделать то же самое. На недвижимость казна секвестр наложит, а движимость с молотка пойдет, так что мы, значит, и самого дома этого, фамильного достояния предков своих, должны будем лишиться!

Хлебонасущенский говорил все это грустно-сокрушенным тоном, и говорил не иначе как в первом лице: мы и наше, дабы изъявить перед злополучным семейством всю близость их горя к его собственному сердцу, дабы показать им, что их радости были когда-то и его радостями, а ныне их невзгода есть и его невзгода, при коей он сам, на старости лет, точно так же лишается всех средств к существованию.

— Но я спокоен!.. Я спокоен! — с смиренным достоинством вздохнул он через минуту. — Я мужественно подставляю выю своей судьбе: рази меня! Я спокоен! Я приму удар!

— Черт возьми! Он спокоен! — горячился молодой Шадурский, забыв всякую меру и приличие. — Он спокоен!.. Я думаю, можно быть спокойным, двадцать лет набивая свои карманы!

— Voldemar, au nom du ciel, tais-toi![441] — подняла на него княгиня свои молящие взоры.

— Оскорбление ваше не могу почесть для себя таковым! — заметил ему Полиевкт Харлампиевич с великим достоинством, хотя сам побагровел от гнева. — Вседержитель зрит мое сердце! Но дабы не подвергнуться еще какой-либо подобной вспышке, я удаляюсь!

И Хлебонасущенский, холодно и сухо поклонившись общим поклоном, с достоинством вышел из комнаты, несмотря на то что княгиня со старым гаменом кричали ему вдогонку:

— Полиевкт Харлампиевич, куда вы? Мой милый! Останьтесь! Полноте!

Но «милый» не заблагорассудил вернуться. При настоящем обороте дел он безнаказанно мог и личное достоинство свое проявить перед теми, которые заставляли его столько лет выносить всяческие щелчки, и мелкого, и крупного свойства, беспрепятственно наносимые его самолюбию и благоразумно им терпимые ради бренных выгод, которых, по-видимому, впредь уже не предстояло: стало быть, теперь и поломаться можно было во всю свою волю.

— Что ты наделал! Что ты наделал! Ну можно ли это! Ведь он нам нужен еще! — с досадой укорила княгиня своего сына, который в ответ ей только рукой нетерпеливо махнул и продолжал ходить по комнате.

Гамен глубоко погрузился в свое кресло и сидел как-то желчно задумавшись. Казалось, этот нежданный удар по карману пробудил в нем нечто похожее на серьезное сознание, на какую-то тревожно-желчную мысль.

Княгиня, чувствовавшая внутреннюю потребность сорвать — сорвать на ком-нибудь — хотя часть своей горечи и накипевшей досады, с нескрываемой ненавистью и презрением оглядела своего жалкого гамена.

— Вот до чего вы довели нас с вашей безумной расточительностью! — заговорила она к нему, с дрожанием истерических слез в напряженном голосе.

Гамен, не без основания, удивленно взглянул на нее сквозь свою одноглазку.

— Да! Да! — с силой продолжала взволнованная княгиня. — Вашей беспечности, вашей расточительности мы должны быть обязаны тем, что остаемся теперь нищими! Вы испортили всю карьеру вашего сына! Вы один причиной этому! Что вы смотрите на меня? Что вы молчите, достойный отец?!

— Ну, в этом, пожалуй, и мы с вами помогали! — буркнул сквозь зубы молодой Шадурский, в то время как старый не спускал лорнета со своей супруги.

Княгиня вздрогнула, словно ужаленная, вскинув глаза на своего сына; однако предпочла оставить без возражения его малоцеремонное замечание и снова, еще с пущим раздражением, обратилась к злосчастному гамену:

— Да! Вы один всему причиной! Вы помните, как вы поступили с Морденкой! Не будь той сцены — ничего бы этого не было!

Татьяна Львовна, подавленная своею новою невзгодою, под ее горячим и ужасающим впечатлением, неблагоразумно дошла даже до некоторого цинизма своих воспоминаний — тех воспоминаний, которые всю жизнь она тщетно старалась забыть, заглушить в глубине своего сердца. В эту минуту в намеке, понятном только ее мужу, невольно прорвалась у ней, сквозь кору светской и очень сдержанной женщины, ее непосредственная, неподкрашенная натура.

Гамену показалось оно уже слишком. Он поднялся с кресел и остановился перед супругой.

— Так, по-вашему, я должен был молчать! Я должен был терпеть весь скандал вашей связи! Нет-с, покорно благодарю! — Он коротко поклонился. — В этом не меня, а себя вините! Все это — достойный плод вашего поведения!

Молодой князек, шагавший доселе из угла в угол, вдруг обернулся на полпути, по направлению к своим родителям, остановился на месте и чутко насторожил уши.

Родители мгновенно прикусили язычки. Они спохватились, что зашли уже слишком далеко в обоюдных укоризненных воспоминаниях, так что даже не обратили внимания на присутствие третьего лица; они ясно увидели, что вконец забылись теперь под влиянием горечи и злобы, причиненной им неожиданным ударом по карману. Но… неблагоразумный шаг в присутствии сына был уже сделан и поправить его не оставалось никакой возможности.

Оба разом осеклись и очень сконфузились.

— Как! Так тут еще есть и