— Ой, мой капор! Боже мой!

А байер:

— Держи, лови его! Горрродовой!

— Ха, ха, ха! — заливалась Надя.

— О, хо, хо, хо! — грохотал Яшка.

— Как, как она дишкантила? — переспрашивала, давясь смехом, Надя. Яшка повторял:

— Ой, мой капор! Боже мой!

— Ха, ха, ха!

— О, хо, хо, хо!

— Довольно, а то помру от смеха…

Да! Горячий был блатной Яшка.

— Огонь-мальчик, — отзывались о нем с почтением все скакуны. — Что ни увидит, сожжет.

А сам о себе Яшка говорил:

— Такая у меня уже душа, что горит до всякой вещи. Ну все, что увижу, хочу иметь.

Недаром глаза у Яшки постоянно шарили, как мыши, и руки дрожали при виде бимбора (часов) или кожуха.

Беда была с ним Наде. Сидят они, например, на третьих местах в русском театре. Надя смотрит на сцену, а Яшка косится на живот соседа, облизывается и нашептывает Наде:

— А важный у него (соседа) бимбор и лента (цепь). Оба-два 30 рублей поднимут (стоят).

Надя дает ему щипка и отвечает с ужасом:

— Разбойник. Засыпаться (пойматься) хочешь? Брось!

— Не твое дело, — следует ответ. — Я же сто раз говорил тебе, что душа у меня такая, что горит до всякой вещи.

И Яшка дает ей в обмен такого щипка, что глаза у нее вылезают на лоб и захватывает дыхание. И смотришь — «оба-два», и бимбор и лента — в руках у него.

Или едут они в «трезвость», а по тротуару, навстречу, идет господин в новеньком пальто.

Яшка начинает вертеться на дрожках, как на жаровне, бросает плотоядные взгляды на господина и говорит:

— Хороший клифт (пальто) идет.

— Ну и пусть себе идет, — замечает Надя.

— Постой!

Яшка хочет соскочить с дрожек, но Надя вцепляется в него руками и не пускает. И клифт благополучно уносит ноги.

А Яшка зол и всю дорогу фыркает на Надю.

Однажды Надя со смехом сказала ему.

— Чудак ты, Яшка.

— Чего? — спросил он.

— Никогда ты не скажешь — «человек идет». А непременно — «клифт идет», или каракуль (шапка каракулевая) идет.

— Так, как я говорю — правильно, — ответил он серьезно.

— Почему?

— Потому…

И Яшка самым серьезнейшим образом стал доказывать ей, что не клифт, колеса, каракуль и бимбор созданы для людей, а люди — для оных. Вроде манекенов и вешалок.

Надя после этого объяснения долго и много смеялась.

* * *

— Все было бы хорошо, — говорил часто Яшка, — если бы я не был больным человеком. У меня сотня болезней. И как меня еще ноги носят? Очень мне это вдивительно.

В самом деле, как его носили ноги?

Во-первых, он страдал острым ревматизмом.

Ревматизм этот был нажит им в пустых и гнилых каменоломнях и канавах за городом, где он некогда спал, скрываясь от «дурного глаза».

Когда ревматизм мучил его, Надя без слез не могла смотреть на него. Он, как уж, извивался на кровати, стонал, плакал, богохульствовал.

Надя в такие дни бережно укладывала его в постель, растирала с ног до головы горчичным уксусом, поила малиной, закутывала в два одеяла, в свои теплые нижние юбки и кофты, и среди ночи, когда он просыпался мокрый, меняла ему белье. То же самое проделывала она, когда он возвращался или, вернее, приползал на карачках домой после заданной ему добрыми людьми бани.

Во-вторых, он страдал сильнейшей одышкой, катаром желудка…

Господи! Чем он только не страдал?! Он изображал собой ходячий лазарет. Но главная болезнь его была мания преследования.

Проклятая мания! Она причиняла ему адские муки.

Когда он был здоров, он вспоминал о ней с содроганием и рисовал себе ее в образе черного, косматого зверя величиной в большой кегельный шар, с большими зелеными глазами, жирными, красными, как кровь, губами и длинными острыми когтями. И 2–3 раза в году этот зверь нападал на него. Присасывался к его груди своими жирными губами, глубоко вонзал в нее свои когти и сосал.

Нападения свои он делал на него обыкновенно на улице, с наступлением сумерек. Как все хищные звери, он любил сумерки. И нападал всегда неожиданно, вдруг.

Идет Яшка, заложив руки в карманы, и весело насвистывает «Маргариту».

Вид у него самый беспечный. И он далек от мысли, что этот страшный, косматый зверь — близок, подле него, подкарауливает и точит когти.

— Здорово, товарищ! — перебрасывается он на ходу приветствием с блатным Мишкой.

— Здорово!

— Что нового?

— Печенки еще целы. Не знаю, что через час будет.

— Отобьют, думаешь?

— А почему нет?

— Что ж, не беда! Пойдешь на бойню, купишь новые. Ха, ха, ха!

Яшка очень доволен своей остротой. Смеется и продолжает насвистывать «Маргариту».

Вдруг сердце у него похолодело и заныло. Яшка обрывает свист и говорит упавшим голосом:

— Ага!

Он чует близость зверя.

Вот он! Он подползает к нему, поблескивая своими колючими зелеными глазами, и трется с фырканьем у его ног. И через минуту Яшка чувствует уже его у себя на груди.

Черный, косматый, тяжелый, он ворочается под сорочкой, жалит его своей жесткой, свиной шерстью, шарит своими влажными и холодными губами, присасывается и медленно вонзает когти.

Какой-то твердый ком подкатывается к горлу Яшки и душит его.

Лицо его бледнеет, ноги и руки наливаются свинцом и силы уходят куда-то в глубь, в землю. И несчастного со всех сторон окутывает, как туман, какая-то безотчетная тоска и уныние.

Куда делся его беспечный вид?!

Он сократился, съежился. Как будто на него пахнуло сильным холодом.

Яшка делает нечеловеческое усилие, желая сбросить с себя непрошеного гостя. Но это не так легко. Разве оторвать его вместе с мясом.

А непрошеный гость, после попытки Яшки освободиться от него, глубже зарывается когтями в его грудь, добирается ими до самого сердца, присасывается еще крепче и сосет-сосет.

Нет! Не справиться Яшке с этим зверем.

Яшка дико озирается и ему начинает казаться, что за ним следят. Следит вон этот старик с большой белой и как бы накладной бородой, этот франтоватый господин с вульгарным лицом, мало гармонирующим с его шикарным желтым пальто и цилиндром, посыльный с красным околышем и подозрительно длинными и черными усами и молодой человек в серых брюках.

Вскоре ему начинает казаться, что все на улице следят за ним, что они не спускают с него глаз и, сообразно с ним, то замедляют, то ускоряют шаги. Открытие это приводит его в ужас. Он теряет всякое самообладание, чувствует, что проваливается в какую-то бездну и для того, чтобы не провалиться в нее окончательно, ободряет себя