удобном, умеренно недорогом жилье, – парам наподобие Фрэнка и Берты Агнетт, приобретших такой домик на Хоксли-драйв в 1924 году, где они с тех пор и живут, все сорок два года, к великой зачарованности их внука, малыша Питера, которому в этом доме и его окрестностях нравится все. Ему нравится светлая, заставленная растениями входная терраска, гостиная с причудливой старомодной мебелью, кухонька на задах, где царит пухлобокий американский холодильник, лесенка с деревянными ступеньками за задней дверью, где дом на несколько футов возвышается над землей и есть пространство размером с ребенка, куда можно закопаться, спрятаться, затаиться и слушать взрослую жизнь над головой, тяжелые шаги по половицам, приглушенные голоса. Ему нравится продолговатый сад, его густо засаженные овощные грядки по одну сторону и душистые цветочные клумбы – по другую, разделенные мощеной дорожкой, идеальной для игры в классики. Но это все попросту прелюдия. Эта дорожка ведет тебя ярдов двадцать к настоящему чуду этого места, венцу его во всем великолепии – к убежищу. К бомбоубежищу – так его называют взрослые, хотя у Питера представления о бомбежках самые смутные и такие же смутные представления о том, почему его дедушке с бабушкой когда-то понадобилось строить убежище от бомб. Постройка чудесно замаскирована, крыша покрыта торфом, а деревянная дверь выкрашена в тот же травянисто-зеленый. (В последующие годы, вспоминая визиты в этот дом, Питер отметит, что убежище поразительно походило на дом Бильбо Торбинса[30] в “Хоббите” – книге, которую он некоторое время считал величайшей из всего написанного.) Спускаешься в подземные недра убежища по семи ступенькам, сделанным из кирпича, – лестницу спроектировал сам Фрэнк той жуткой осенью 1939 года, – и ныне, как обычно, Питеру так неймется навестить это место, что он первым делом говорит бабушке:

– Привет, ба, можно я пойду играть в убежище?

Берта улыбается ему, но Питер чувствует в ее улыбке укоризну.

– Лучше после обеда. У нас гости, и тебя им еще не представили.

Урезоненный Питер ждет, пока ему сообщат имена стоящих перед ним людей – высокого бледного мужчины-щепки примерно отцова возраста и коренастого чернявого мальчика чуть поприземистей Джека (хотя на самом деле он старше Джека на два года). На мужчине пиджак и галстук-бабочка, каких Питер прежде не видывал, а на мальчике несуразные длинные шорты ниже колен.

– Это Фолькер, – говорит Берта, представляя мужчину-щепку, – Фолькер – твой троюродный дядя. А это Лотар (представляя мальчика), твой троюродный брат. Они приехали аж из самого Гютерсло, это в Германии.

Гости протягивают руку. Питер на миг смешивается, а потом догадывается, что это для пожатия. Протягивает свою. Джек и Мартин подают и свои. Происходит путаный обмен: две немецкие руки тянутся к трем английским, соприкасаются, сцепляются, расцепляются, сцепляются заново в эдакой колыбели-для-кошки – пылкие, но неловкие рукопожатия. Берта наблюдает, одобрительно сияя.

– До чего же замечательно, – говорит она. – Наконец-то встретились две половины семейства.

Все садятся обедать. Все девятеро несколько стиснуты за маленьким обеденным столом, но Берта сегодня утром настояла, что вся семья должна сесть вместе, и не допустила даже мысли, чтобы кормить взрослых и детей раздельно. Заготовила целое меню холодных закусок. Как всегда, Питера, когда он за столом у бабули с дедом, до странного зачаровывает – и до странного отвращает – предлагаемая снедь. До сего дня он не осознавал, что у бабулиной стряпни немецкий уклон, доставшийся ей от Карла, ее отца, настаивавшего на том, чтобы обучить жену готовить картофельпуффер и шпетцле, айнтопф и риндерруладе[31], и эта традиция передалась трем его дочерям. Питер не знал, что именно это объясняет привкус холодного мяса – оно бывало слаще, или острее, или копченее английской ветчины, какой мать кормила дома, – или странные, ярко-зеленые, уксусные, совершенно несъедобные маринованные огурчики, наваленные сбоку тарелки, где они и остаются всякий раз к концу трапезы, нетронутые. А сегодня еда еще более немецкая, чем обычно. На столе тушеная капуста, жгучая желтая горчица и темно-коричневый, грубый, зернистый ржаной хлеб, совершенно никак не соотносимый с тонкими белыми ломтиками, к каким Питер привык. В ужасе ковыряет он еду у себя на тарелке и одновременно завороженно наблюдает, до чего увлеченно Фолькер с сыном налегают на поданное, время от времени учтиво и одобрительно покряхтывая и то и дело нахваливая: “Чудесно! Лучше, чем дома!”

– Завтра, – говорит Берта, – я предложу вам полноценное английское меню. Пирог с мясом и почками. Но сегодня хотелось чего-то такого, чтоб вы почувствовали себя как дома.

Вопреки удовлетворительной трапезе и неповторимости повода разговор не течет так свободно, как на это все надеялись.

– Большой это город – Гютерсло? – интересуется Джеффри у своего двоюродного брата.

– Примерно семьдесят пять тысяч жителей, – отвечает Фолькер. – Приятное место. Есть парк, много превосходных магазинов, и дома не очень дорогие. Родители переехали туда, когда мне было восемь лет, а семья моей жены там обитает еще дольше. Нам очень нравится, и переезжать мы не планируем.

– Она не захотела сюда с вами приехать? – пробует поддержать разговор Мэри.

– Что, простите?

– Ваша жена. Посмотреть футбол.

Фолькер смеется.

– Ой, нет-нет! Они с сестрой Лотара с удовольствием остались дома, уверяю вас. Футбол – совсем не по их части.

– Как вчера прошла игра? – спрашивает Мэри. Ей нравятся все виды спорта, пусть футбол и не самый любимый, и то, как развиваются сейчас состязания, ей куда интереснее, чем ее мужу или свойственникам.

– Ноль – ноль, – отвечает Лотар на блистательном английском. – Довольно скучно, вообще-то. Я в нашей команде разочаровался. Думал, они забьют пару голов, а то и больше.

– А Аргентина? – спрашивает Джек. – Они по правилам играли?

– Было много фолов, – говорит Фолькер. – Был эпизод такой, шесть или семь игроков разом спорили между собой, судье пришлось остановить игру, и главный тренер аргентинцев выбежал на поле жаловаться. Кого-то из его команды выперли.

– Типично! – говорит Джек. – Альбрехта, верно?

– Он очень пристально следит за играми, – гордо говорит Мэри. – Имена всех игроков в любой команде знает.

– А чего ты вчера на игру не пошел? – спрашивает Лотар. – В твоем родном городе.

– Некому было меня взять, – объясняет Джек, голос исполнен горечи. – Папа не любит футбол. На футбол меня водил только дедушка. Он меня брал смотреть “Волков” и “Уэст Бром”[32]. Но они с бабулей переехали. Живут за много миль от нас, в Озерном крае. (Сэм и Долл уехали из Бирмингема два года назад и устроились на старости лет в Конистоне, их отъезд Джек ощущает мучительно. И дело не в том, что некому водить на футбол. Он скучает по дедушкиному юмору, по его сердечному доброму присутствию, по тому, как он общается с детьми