Я едва ли не заржал в голос — похоже, наверху внимательно читали папочку! Молодчик из ИнЮрколлегии — если я правильно понял, кто он есть такой, парень просто неимоверный… «Мать русская, отец юрист» — нормальное происхождение. Его только к микрофону выпусти — полстраны ржать будет, полстраны плакать, и еще полстраны — аплодировать стоя. И плевать, что не бывает трёх половин. Он один такой на этом свете, он один такой на этой планете, чтоб меня! Интересно, как на сей раз партию назовет?

В любом случае — партийное строительство будет явно под крепким контролем со стороны… Да с какой угодно стороны. Скорее всего, партии будут представлять собой креатуры и голос определенных структур, а не слоев общества, классов или бизнес-лобби. Всё классически: не можешь предотвратить — нужно возглавить! Такое у меня вот есть подозрение, наитие, можно сказать…

— Так что — не явишься? На пропесочивание? — уточнил Старовойтов.

— А нахрена? — удивился я. — Еще раз: я в Союзе писателей не состою, у Союза журналистов ко мне вроде претензий нет. Нет?

— Нет.

— Ну и вот. А то в чем они меня обвиняют… Ну так то суд пускай решает, и компетентные органы. Антисоветская пропаганда, порнография и прочие громкие слова имеют весьма конкретные юридические определения. Ну и клевета, кстати, тоже. О! Михаил Иванович, а не подать ли мне на наш, белорусский Союз писателей в суд! За клевету?

— Ыть! — подавился кофе Михаил Иванович. Тут было так не принято. — Может не стоит? Э-э-э, как-то это странно вообще звучит…

— Всё бывает в первый раз… — пропел я. — Ладно, я на тренировку пойду, там с компетентными дядями проконсультируюсь. А вообще у меня к вам есть два вопроса…

— Валяй! — отчаянно махнул рукой директор корпункта.

— Статьи-то берете?

— Беру! — сказал он. — Поставим на следующей неделе скорее всего. А второй вопрос?

— Ну, чтобы мне на них не подать в суд и при этом сделать хорошую мину, и кроме того — не попасть-таки на пропесочивание — нужен благовидный предлог. Скажите вот, например, куда вы меня пошлете… Какого там числа пленум?

— Двадцатого июня, — Старовойтов улыбался вовсю.

— Так какое у меня такое очень важное дело двадцатого июня как можно дальше от места проведения пленума?

— Э-э-э… Археологическая экспедиция доктора Богомольникова на Днепровских курганах?

— Нихрена себе! — я выскочил из кресла (хорошо — не из штанов) и принялся бегать по кабинету. — В Дубровицу?

— Граница Дубровицкого и Лоевского районов, если быть точным. Кому как не тебе знать! Что, удалось мне впечатление произвести, Белозор? Шокирован? Не одному тебе заставлять меня нервничать! А?

— Ага! Михаил Иванович, вы не человек, вы — кусок чистого золота! Я ведь! — я только руками развел. — Это ведь! Ух!

— Да-да, с твоих кладов всё началось, я знаю… Потому и не стал никому больше отдавать. Они там уже две недели работают, в зачет летней практики. Студенты, преподаватели, саперы армейские… Транспорт не дам, сам доберешься. Дубровица же!

— Да-а-а… — я наконец остановился у окна, подставил лицо горячим лучам солнца и блаженно зажмурился. — Двадцатое июня — это как раз суббота. Так я в пятницу после обеда — того? И до понедельника?

— Во вторник материал принесешь — и хорошо будет, — отмахнулся Старовойтов. — А на пленум я сам схожу. Надо же статью эту написать — про осужденного, который не явился на казнь!

— Очень меня обяжете, — приложил я руки к сердцу.

— Чего — обяжу? Мне книжка твоя понравилась, интересно до жути! Ну и будущее, ну и кошмар! Аж дух захватывает. Тут наше настоящее раем покажется! Тепло, светло и мухи не кусают… Я, между прочим, большой ценитель отечественной фантастики, и полное собрание Стругацких себе по предзаказу оформил! И твою книженцию обязательно закажу, и на полку поставлю.

— Ну, мне до Стругацких… — засмущался я.

— Одни хорошо готовят лангет, а другие — драники со сметаной, и при этом и то, и другое — вещи замечательные! — дипломатично поднял вверх рук Старовойтов. — Я люблю и лангет, и драники.

— Вот аки Боженька слово молвили, — не удержался я, и мы рассмеялись.

* * *

Таисию в Дубровицу я звал очень убедительно. Во-первых — едва неделя прошла, и снова расставаться очень не хотелось. Во-вторых — Пантелевна по девочкам соскучилась и телеграммы писала, мол, когда навестим? В-третьих — ночь на поезде или — три-четыре часа на автомобиле, в чем проблема? Не дальний свет!

— Знаешь, я кажется накаталась, — парировала Тася. — Я хочу просто пожить: обычно, размеренно, спокойно. На работу ходить, с детьми гулять на речку и в парк. Ужин готовить, телевизор смотреть, книжки читать… Уборку сделать, посуду прокипятить, белье перестирать… Никуда не поеду. Вот через две недели на настоящие археологические раскопки я бы, наверное, с удовольствием посмотрела. Очень интересно! Но сейчас… После этих сборов голова кругом! Мне девчонки там такое устроили… Я ж тебе рассказывала! Ну и после твоих ночных откровений, если честно, тоже побыть наедине со своими мыслями хотелось бы. Без суеты. Нужно, чтобы мозг всё это переварил, понимаешь?

— Тась, но с нами-то всё хорошо? — я обнял жену и заглянул ей в глаза. — Ты главное сразу говори, если чувствуешь, что не тянешь, а? Я тогда постараюсь как-то сбавлять обороты, ручной тормоз включать, что ли…

— Всё с нами отлично. Ты всё еще мой самый любимый чудила, в этом плане ничего не изменилось. Не надо ручного тормоза. Езжай там и побеждай всех, а потом приезжай — и рассказывай. Просто — у меня период гнездования похоже начался неожиданно рано… — как-то туманно выразилась она. А потом пропела: — Одиссей, Одиссей, от жены, от детей…

— Ой, Тася! — не поддался на провокацию я. — Если бы Пенелопа была хоть чуточку на тебя похожа, она бы перестреляла всех женихов из винтовки на дальней дистанции, а потом ушла бы в горы, на лыжах, короткими перебежками!

— На лыжах! — рассмеялась Таисия. — Летом! На Итаке! Гера, ты представляешь себе, какая погода летом на Итаке, и как Пенелопа смотрелась бы на лыжах? В этих, как их… Пеплосе, хитоне и гематии!

— О, да! Враги тотчас подумали бы, что она впала в боевое безумие и обратились бы в бегство! Можно было бы даже не стрелять: просто надеть лыжи, взять в руки палки и устроить забег вокруг дома старого Лаэрта. В хитоне. И я гарантирую, никаких женихов в течении пяти минут… — подхватил я.

— Если бы тебя дома не было двадцать лет я бы на этих лыжах доехала сначала до Трои, потом — до Каллипсо, ударила бы ее головой о капот и вернула бы тебя обратно, так и знай!

В спальне заворочались дети, и мы на цыпочках прокрались к дверям в комнате. Девчочки спали рядышком, как бельчата, прижавшись друг к другу у самого краешка большого дивана, и сопели носиками. Лунный свет пробивался через щель в занавесках и падал на их спокойные, умиротворенный личики.

— Они такие хорошие… — сказал я. — Когда спят.

— Когда мы спим — мы все хорошие, — улыбнулась Тася.

* * *

Я вылез из поезда и размял спину: при белозоровских габаритах провести ночь на верхней боковой полке плацкартного вагона — это бесчеловечно и антигуманно! Поезд Минск-Гомель, дававший добрый крюк через Калинковичи и Дубровицу, ехал часов восемь, и прибывал в мою родную провинцию чуть ли не на рассвете. Рассвет, конечно, зависел от времени года, но семь утра есть семь утра!

— Ы-ы-ы-ы! — потягиваясь, простонал я. — Что ж я маленьким не сдох?

На верхней боковой можно спать только в двух йогических асанах: скрючившись в позе эмбриона на боку, или — на спине, поджав ноги и изогнув шею так, чтобы подбородок покоился на груди. И то и другое — чревато… Да и сном такое времяпрепровождение назвать можно только с очень большой натяжкой. После такого сна сильнее всего на свете хочется залечь в горячую ванну минут на сорок, а потом — выспаться как следует!

Но — мечтать об отдыхе не приходилось. Решил уклоняться от пропесочивания — так делать это нужно со всей отдачей!

Анатольич обещал встретить меня на вокзале, и потому я принялся оглядываться, выискивая белый редакционный «каблук». Машин на стоянке было на удивление много. Взгляд совсем случайно зацепился за тентованный советский внедорожник небесного (!) цвета: кажется, это был ГАЗ-67Б, но в таком неожиданном оформлении смотрелся он весьма эпично.

На переднем сидении, с журналом «Техника — молодежи» дремал Юрий Анатольич Сивоконь, даже слегка похрапывая.

— Утро красит нежным светом лица заспанных прохожих! — проревел я, подкрадываясь к этому замечательному человеку.

— А йо-о-о-оп твою мать, Гера! — одним движением Анатольич смахнул с лица журнал и уставился на меня ошалелыми глазами. — Кур-р-рва! Какого