общения в соцсетях. Персонажи пытаются обменяться личной информацией, но она в любой момент может оказаться фиктивной – либо потому, что пользователь может создать какой хочет образ, не ограничиваясь реальными обстоятельствами, либо потому, что модератор всегда может отредактировать данные. Так, UGLI 666 пишет: «Зовут меня ххх, по профессии я ххх и ххх по образованию», – а Монстрадамус замечает, что Ариадна «феноменологически существует в виде неясно откуда берущихся сообщений, подписанных „Ариадна“»232. На язвительную реплику Щелкунчика: «Ты не понимаешь, в чем разница между сном и явью?» – Монстрадамус отзывается: «Я вижу только буквы на экране»233. Любой из персонажей может приписать себе вымышленные качества или создать насквозь фальшивый образ онлайн.

Пелевин, как и подобает инженеру, внимательно относящийся к мелочам, стремится не просто затронуть тему виртуальной фальсификации, но и обрисовать устройство шлема ужаса – главного механизма обмана. Он состоит из «фронтального сачка», «решетки сейчас», «лабиринта-сепаратора», «рогов изобилия» и «зеркала Тарковского». Решетка сейчас разделяет человеческий мозг на две части, так что прошлое попадает в верхний отдел, а будущее – в нижний. Фронтальный сачок, нагреваясь от падающих в него впечатлений, передает тепло решетке сейчас. Решетка преобразует прошлое в пар и направляет его вверх – в рога изобилия. Рога спускаются к основанию шлема, где расположено будущее, – там образуются «пузыри надежды», создающие силу обстоятельств, которые вызывают поток впечатлений. Поток струится и расшибается о сачок, возобновляя цикл.

Важно, что модель человеческого мозга как шлема ужаса представляет собой машину. Работа ее генератора иллюстрирует мнимую границу между внутренним и внешним. Таким образом, перед нами все та же неизменно волнующая Пелевина проблема солипсизма, но изложенная на инженерном языке:

…Из ничего вырабатывается все остальное, то есть возникает поток впечатлений. Там же происходит сепарация прошлого, настоящего и будущего. ‹…› Там возникают «я» и «ты», хорошее и плохое, правое и левое, черное и белое, пятое и десятое, и все такое прочее.

…«Внутри» и «снаружи» не существуют сами по себе. ‹…› То же относится и ко всему остальному. …Это ни в коем случае не следует считать чем-то реальным; на самом деле это наваждение вроде электромагнитной индукции в трансформаторе234.

Машина производит симулякры, на которых строится весь человеческий опыт: поток впечатлений, конструкты прошлого, настоящего и будущего, а в конечном счете – иллюзия человеческой личности.

Показав, что мозг – машина, а человеческий субъект – фикция, создаваемая этой машиной, Пелевин в «Шлеме ужаса» переходит к теме иллюзорности в ее наиболее явном виде – в условиях современных высоких технологий, цифровых симуляций и неограниченных возможностей для манипулирования сознанием. Как замечает хорошо разбирающийся в законах виртуальной реальности Щелкунчик, киберпространство подталкивает человека к принятию заранее заданных решений, оставляя его в убеждении, что он действует по собственной воле.

Как показывает «Шлем ужаса», главная задача киберпространства – принудительная ориентация. Шлемилем – тем, кто носит виртуальный шлем, – манипулируют с помощью бихевиористского метода условных рефлексов235. Поскольку все, что человек видит в виртуальном шлеме, генерирует специальная компьютерная программа, программу можно настроить так, что Шлемиль каждый раз будет делать тот выбор, которого от него ожидают. Самый простой внешний редактор – «Липкий глаз». Например, когда Шлемиль поворачивает голову, одна из ваз, находящихся в его поле зрения, дольше зависает у него перед глазами. Другая технология – «Павловская сука»236. Когда человек смотрит на вазы, которые он не должен выбирать, их очертания расплываются, в ушах начинает гудеть или его будто бьет током. Это «дешевая технология для стран третьего мира»237. Противоположный метод – стимулировать центр удовольствия, когда человек делает правильный выбор. Раньше тем, кто управлял Шлемилем, приходилось вживлять ему в мозг электрод, «а сейчас это достигается фармакологическими методами или подстройкой под дельта-ритмы мозга»238.

Как неуклонно напоминают нам пелевинские тексты, положительное подкрепление и скрытый контроль гораздо более эффективны, чем грубые методы традиционного тоталитаризма. Раньше дегуманизированного человека воспитывали болью. Как говорит Ромео: «Чувствуешь себя крысой в лабиринте»239. Но по мере развития технологий и методов положительного подкрепления та же крыса реагирует последовательно и правильно. Независимая система координат утрачена, и мир превращается в киберпространство – такое, какое вздумается показать его хозяевам. В результате манипуляция успешна на все сто процентов – и совершенно незаметна.

Далее следует обязательный пелевинский вопрос: кто приводит в движение все эти «Липкие глаза» и «Павловских сук»? В «Шлеме ужаса» оператор (управляющий пользователь в «Принце Госплана») изображен как некое туманное, подобное минотавру божество, носящее шлем, в котором он наблюдает лабиринт и людей, – божество, напоминающее орануса, Энкиду и неназванную «надмирную тушку» из «Generation „П“». Образуется типичный для солипсизма замкнутый круг: само злое божество находится в пространстве, которое снится Ариадне. Оператор (Минотавр, модератор, хозяин киберпространства) манипулирует всеми участниками чата и, может быть, даже воображает их, через них обретая бытие.

На протяжении значительной части «Шлема ужаса» персонажи спорят – а читатель размышляет – о потенциальных значениях Минотавра и его лабиринта. Ясно, что лабиринт означает (в том числе) интернет: как явствует из текста, Windows предлагает установить экранную заставку под названием «Лабиринт». Но есть и другие версии того, кто и что стоит за именами Минотавра и Тесея. В романе сталкиваются классическое гуманистическое и постструктуралистское прочтения мифа. Согласно первому, лабиринт – символ мозга, Минотавр – его животное начало, а Тесей – человеческое. Таким образом, победа Тесея над Минотавром означает, что цивилизация и прогресс взяли верх над природой. Между тем с точки зрения французского постструктурализма лабиринт, Минотавр и Тесей – всего лишь симулякры, вызванные к жизни языком (дискурсом); парадокс заключается в том, что сам по себе дискурс не встречается где-либо в природе. Кроме того, роман намекает, что Минотавр – дух нашего времени, что находит отражение в постмодернизме как своего рода «коровьем бешенстве», склонности культуры питаться собственными останками.

Пьяница Слив неожиданно предлагает нетрадиционную, но оригинальную трактовку: персонажи олицетворяют разные культурные дискурсы современности, переработанные медиа. Эти дискурсы лишают человеческую личность свободы мысли и составляют различные элементы шлема ужаса. Слив называет их «татальными кандалами на извилинах мозга»240. В такой интерпретации интеллектуалы Монстрадамус и Щелкунчик сопоставимы с рогами изобилия, набожная Угли – с прошлым, материалистический Организм – с будущим и так далее. Чтобы освободиться – к чему стремятся Слив и Тесей, – надо отвергнуть «весь кошерноготичный гламур и поле чудес, на котором вас каждый день иппут в шоппинг под фотографией денежного дерева»241. Надо (как минимум) отказаться от профанного существования, какое мы наблюдаем в диалогах персонажей. Тогда Минотавр, захвативший медиа и киберпространство, будет убит, а шлем ужаса уничтожен.

Развязка романа, по сути, обыгрывает выводы Слива. Первые буквы логинов Monstradamus, IsoldA, Nutscracker, Organism, Theseus, Ariadne, UGLI и Romeo образуют слово MINOTAUR. Причем не только первые буквы ников персонажей (за исключением Слива, но с учетом Тесея) складываются в имя мифологического чудовища, но первые буквы логинов Monstradamus, IsoldA, Nutscracker, Organism и Sliff выстраиваются в слово MINOS242. Финал романа (по крайней мере, в версии Слива) неожиданно обнадеживает. Шлем ужаса – «содержимое ума, которое пытается подменить собой ум, доказывая, что оно, это содержимое, есть, а ума, в котором оно возникает, нет», или что «ум – это просто его функция»243. Но, возможно, человеческий ум все же существует, и не исключено, что он способен обрести свободу.

От Homo zapiens к производителям баблоса

В романе «Generation „П“», как и в «Шлеме ужаса», Пелевин подробно исследует, как медиатехнологии ограничивают человеческое сознание жесткими рамками парадигмы технологического консюмеризма. Постсоветский период предстает в «Generation „П“» как время, когда человеческое вытесняется постчеловеческим, чтобы выстроить новый порядок. Под влиянием современных медиатехнологий человечество исчезает как субъект, наделенный волей, разумом и моралью.

«Generation „П“» дает более развернутый ответ на вопрос, прозвучавший в «Принце Госплана»: «А где в это время был ты?» – в романе мы видим вытеснение психических