— Запиши подробно все, что мне рассказал, — сказал следователь и подвинул Алексею лист бумаги.

И все время, пока Алексей писал, смотрел на него темными немигающими глазами.

Когда Алексей, подписав каждый лист, вернул ему протокол, следователь спросил неожиданно:

— Кто тебе сказал, что Мисявичуса взяли?

— Никто не говорил. — Алексей еще не понял, сколь тяжкая новая беда надвигается на него.

— Как узнал?

— Я… не знал.

— Будь правдивым до конца, — сказал следователь и добавил с укором: — Не темни по мелочам.

И только тогда Алексей с ужасом понял, что даже повиниться он опоздал. Что никто не поверит в искренность его раскаяния. Ведь Мисявичуса взяли до него и без него. А он — Алексей Ломов — жалкий трусливый воришка, который признался лишь тогда, когда его уже схватили за руку.

И закричал, не помня себя от обиды и боли:

— Ну пиши: знал!

— Мне надо записать правду, — спокойно сказал следователь. — Если знал, так знал. А если нет, так нет.

Алексей устало махнул рукой:

— Пиши что хочешь…

— Эх, ты, фронтовик! — сказал следователь и стал собирать свои бумаги в потертый портфель.

И снова спросил неожиданно:

— Про старуху мать и больную сестру рассказывал?

— Рассказывал.

— Все врет, — жестко сказал следователь. — Нет у него ни матери, ни сестры. А на золоте его уже второй раз застукали. Понял?

На очной ставке Мисявичус упорно все отрицал.

Никакого золота Алексею Ломову не передавал. Про утюги с золотом слышит первый раз в жизни. К экскаваторщикам приходил играть в домино. Наедине с Алексеем Ломовым был всего раз, зашел проведать больного.

Следователь вышел, оставив их вдвоем.

— Дурак! — злобно сказал Мисявичус.

— Конечно, дурак, — ответил Алексей. — Умный бы с тобой не спутался.

Поздно вечером следователь, взяв Алексея, поехал за чемоданом.

Труднее всего было Алексею войти в свою, теперь уже не свою, комнату и встретиться с товарищами, теперь уже не товарищами…

Но он не знал о том, что произошло этим вечером в его отсутствие…

Придя с работы, экскаваторщики стали собираться в клуб. Удивились отсутствию Алексея.

— Выходит, втроем идти? — сказал Леня Соколок.

— Вдвоем, — поправил его пожилой Семен Семенович Глазырин. — Я за день умотался, хребтина ноет.

— Пошли, Семеныч! — не отступался Леня. — Познакомлю тебя с молоденькой, всю хворь как рукой сымет.

— Бери двоих на свой пай! — отшутился Семеныч.

Леня достал взятые в запас выходные брюки и огорчился. Сильно измялись брюки в тесном бауле.

— Погладить бы!.. — И вспомнил: — У Алексея утюг.

— Алексея-то нет, — заметил Шмелев.

— Не беда! — возразил Леня, выдвинул чемодан Алексея из-под койки, достал утюг.

— Да тут два. Мало ему одного. И на кой он покупал такие тяжеленные? Это же портновские утюги. Зато уж отглажусь по всей форме! Федор, сымай штаны, и твои поглажу!

— Сойдет и так, — отмахнулся Федор.

Утюг не нагревался. Включили второй — то же самое.

Федор посоветовал плюнуть на форс. Но Леня заупрямился. Долго ли исправить утюг. Один момент!

Когда обнаружили золотую начинку утюга, в комнате нависло тяжелое молчание.

Первым встрепенулся Ленька Соколок:

— Ах, сука! — и схватился за полушубок.

— Куда? — спросил Шмелев.

— В аптеку! — огрызнулся Ленька. — Не знаешь куда?

— Обожди! — Шмелев загородил дорогу к двери.

— Покрывать! — закричал Ленька.

— Да обожди ты! — с досадой повторил Шмелев. — Ты соображаешь, что ему может быть? Вышка!

— Ну и что!

— Надо дождаться Алексея.

— Зачем?

— Первое дело морду ему начистить, чтобы не позорил рабочий класс. А потом пусть сам идет и заявит.

— Правильно, Федор! — поддержал Семеныч. — Семья у него, подлеца, все-таки…

— Пойдет он, сука! Как же!

— Куда денется. Отсюда не убежишь. В крайности можно до комендатуры довести.

Алексей вошел в комнату первым, и все поднялись ему навстречу.

— Ты что же, сволочь!.. — закричал Ленька, но осекся, увидев на пороге милиционера и следователя.

— Стало быть, морду не будем бить, — сказал Федор и сел на койку.

— На том спасибо! Хоть руки не пришлось марать, — процедил Ленька с неутихшей злобой.

Следователь все понял.

Достал чемодан из-под койки Алексея, вынул утюги.

— Оба вскрывали?

— Один, — ответил Шмелев. Подошел к столу, показал: — Вот этот.

— Попрошу никого не уходить, — сказал следователь. — Будете понятыми при обыске. — Вынул и показал ордер: — Санкция имеется.

— Чего уж там, — сказал Семеныч.

Следователь опечатал утюги, потом тщательно перебрал все в чемодане. Милиционер в это время перетряс постель Алексея.

— Ничего нет? — спросил следователь милиционера.

Ответил Алексей:

— Больше ничего нет. — И показал на утюги: — Все здесь.

Он понял все, что произошло в этой комнате до его прихода, и чувствовал: еще немного, и он разрыдается, как ребенок.

Следователь сел писать протокол обыска.

— Наши шмотки будете смотреть? — спросил Семеныч.

— Проверьте сами, пока я пишу, — сказал следователь. — Тщательно проверьте, не подброшено ли чего.

— Больше ничего нет, — повторил Алексей.

Мисявичус не раскрывался до конца. Сравнительно легко выдав свои иркутские связи, он упорно прятал своих контрагентов на Западе. Поэтому следствие затянулось. И Алексей почти год просидел подследственным в иркутской тюрьме. На допросы его вызывали редко, он сразу, без утайки, рассказал то немногое, что ему было известно.

Сам судебный процесс продолжался три дня.

Главарь шайки расхитителей золота Иозас Мисявичус был осужден на пятнадцать лет тюремного заключения. Его подручные, в том числе контрагенты по сбыту золота, — на разные сроки, от пяти до десяти лет.

Решая судьбу Алексея Ломова, суд учел его фронтовые заслуги и явку с повинной.

Алексея Ломова осудили на два года заключения в исправительно-трудовых лагерях, с зачетом срока предварительного заключения.

Таким образом, отсидеть ему оставалось немногим более года.

Отбывать наказание Алексею пришлось неподалеку от того места, где он его заслужил, — на соседнем прииске этого же горнорудного комбината.

И, конечно, не в кабине за рычагами. Были и на этом прииске экскаваторы. Но это не для заключенного. Для него — кирка и лопата.

Алексей быстро втянулся в нелегкий лагерный режим. При небольшом росте он был крепок и жилист, и физическая трудность работы его не угнетала. Даже и к утомительному ее однообразию он привык сравнительно быстро.

Тяготило его другое.

Ожидая суда, в камере предварительного заключения, он томился неизвестностью. Преступление, совершенное им, — расхищение золота, — каралось особенно строго. Это он знал и готовил себя к тому, что многие годы придется провести в тюрьме. В то же время он знал, — и об этом же говорили ему другие заключенные, — что суд непременно примет во внимание его явку с повинной. Но явка была запоздалой. Это, конечно, сильно обесценивало его явку.

«Сколько?..» Вопрос этот буравом вгрызался в сознание.

— Вышки не