твоимъ; страхъ перешелъ и по отношенію къ тебѣ; словно я съ каждымъ мигомъ – находясь при тебѣ – всё болѣе и болѣе должаю тебѣ; словно быть подлѣ тебя – милость несказанная. Но я преодолѣлъ его: его побѣдило безграничное къ тебѣ презрѣніе. Владѣлъ ты міромъ, думая, что ты – путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. Вѣдай же: не украшеніе ты земли критской, но прыщъ на лонѣ ея, способный лишь разсмѣшить – сильныхъ – и держать во страхѣ – слабыхъ. Праздность – единственная добродѣтель твоя. Гораздъ ты лишь строить шалашъ: изъ человѣческихъ тѣлъ; но нынѣ плоть твоя – ступень моего восхожденія. Да и нѣтъ тебя: есть лишь сластолюбивая твоя плоть (да сгніетъ она – скорѣе, скорѣе!), погрязшая въ развратахъ, и нѣгахъ, и лѣни безпримѣрной, да воля женки (какъ скажетъ – такъ ты и дѣлаешь) да Матери, которымъ ты хочешь-не хочешь служишь – даже тогда, когда служишь плоти своей. Ты отъ вѣка былъ вялъ и слабъ – уже поэтому ты не можешь и не долженъ править; я еще спасаю тебя отъ неудобоносимаго бремени! Всегда, всегда былъ ты мертвъ! О, я благословляю мигъ сей: мигъ рожденія моей Свободы, валявшейся доселѣ въ грязи; зори неложныя всходятъ въ сердцѣ; но для тебя сказанное мною – не поздній закатъ, но самыя позднія сумерки твоего бытія.

Имато, хрипя, тихо произнесъ, потрясая трясущейся десницею, съ широко отверстыми отъ страха глазами:

– Ты не всеподданнѣйшій нашъ слуга, но всеподлый, ты не возможешь…». Незадолго до того пали наземь царскія регаліи изъ всё болѣе и болѣе слабнущей руки.

Глядя презрительно и надменно на царя свергнутаго, сверкая налитыми кровью глазами, въ гордой, торжествующей позѣ, Касато продолжалъ:

– Успокой сердце свое: дѣйствіе яда не дастъ возможности тебѣ болѣ говорить свои глупости и тѣмъ паче повышать на меня голосъ, какъ то ты привыкъ дѣять. Да, успокой убогую свою душу и внемли, покамѣстъ ты еще можешь внимать, о медноголовость, столь долго возсѣдавшая на тронѣ! Самая Судьба избрала меня своимъ орудіемъ, а Правда – своимъ глашатаемъ. Не моли боговъ: они не окажутъ тебѣ вспомоществованіе: ихъ нѣтъ. Нѣмота и глухота Бога, боговъ, богинь, – всё, что я слышалъ, видѣлъ, сознавалъ. Впрочемъ, ты и безъ меня о томъ вѣдаешь, но не вѣдаешь о томъ, что я, видимо, осѣненъ ихъ несуществующей тѣнью, разъ дѣло удалось. И внемли мнѣ, ибо ты впервые бесѣдуешь со мною, хотя вѣдать и внимать ты не могъ и пребывая здравымъ: отъ рожденія и до смерти глупъ ты, какъ конь, съ коими сознаешь ты глубинное сродство, ибо имѣешь столь же мѣдную главу, какъ и мечи да щиты (съ бездумнымъ на нихъ напечатлѣніемъ себя пожирающаго змія: словно воинство само себя пожираетъ; иное – выше силъ его)… мечи да щиты критскихъ братьевъ, наихудшихъ воевъ во всей Вселенной, способныхъ на что угодно – но не на воинствованіе. Знай же: всешутѣйшія мои наименованья, тобою данныя, облетятъ, яко листья осенью: съ твоею смертью ихъ позабудутъ. Будутъ помнить: Касато Мудраго, Касато Справедливаго: перваго немедноголоваго царя всего Крита. А тебя позабудутъ, и я приложу всѣ свои усилія, всю хитрость свою, вѣсь свой умъ и всю волю (которыхъ у тебя не бывало отъ вѣка, какъ и у предковъ твоихъ), дабы низвергнуть тебя въ тьму незнанія, дабы и слѣда отъ твоего царствованія вѣка не запомнили. И буди тако! О, ты уже грядешь въ удѣлъ свой: въ небытіе, – мышцы твои окоченѣли. Стало быть, ты покинешь міръ быстрѣе, чѣмъ я думалъ. Что жъ: ты заслужилъ небытіе. Я же – заслужилъ бытіе и ту полноту власти, которую ты – своимъ рожденьемъ – укралъ у болѣе достойныхъ, болѣе мудрыхъ, болѣе храбрыхъ, болѣе сильныхъ. Да, лице твое выражаетъ ужасъ, ибо онъ внутри тебя, ты полнишься имъ. О, если бы я могъ продлить мигъ, лишь мигъ славныхъ твоихъ мученій, столь сладкихъ для моего сердца. О, если бы я могъ! Жаль, силы покидаютъ тебя и скоро покинутъ во вѣки вѣковъ. Вѣдай: не быть – а сіе есть твоя участь – еще хуже, много хуже твоихъ нынѣшнихъ – въ полной мѣрѣ заслуженныхъ – страданій. Да, тебѣ навѣки будетъ много, много хуже: хуже муки страданій есть мука не быть. И – покамѣстъ – ты еще дышишь, я добавлю: я позабочусь о томъ, чтобы память о тебѣ была стерта съ лица земли. О, я постараюсь преуспѣть въ этомъ. Слышишь, постараюсь! О зори грядущаго, не ослѣпите меня, голову не вскружите!

Касато, лучась страшною, темною местью, пылая въ ужасной своей злобѣ, вскочилъ съ мѣста и выпилъ вина изъ своего – а не царскаго – кубка. Пилъ онъ жадно, и жаднымъ былъ обликъ его, искаженный злобою, сочившейся изъ сковавшей его улыбки и изъ пренадменнаго его взора. Страсти клокотали въ немъ, и безпокойство пожирало его.

Глядя на зарю, молвилъ, презрительно толкнувъ ногою полубездыханное тѣло Имато, провѣряя, живъ ли тотъ; но мысли бывшаго царедворца были заняты инымъ: не старымъ и сгибшимъ, но новымъ и нарождающимся. Такъ и не удостовѣрившись въ смерти царя, воздѣлъ Касато руцѣ къ небесамъ, словно моляся имъ, и возглаголалъ:

– Я есмь Касато, мужъ хитрости великой, низостей высокихъ, предательствъ блестящихъ, коварностей благороднѣйшихъ: такъ я возвеличилъ свое имя до неба и до самыхъ глубинъ Земли. Такъ, такъ да запомнятъ меня вѣка. Вѣка! Отнынѣ я безсмертенъ: въ сердцахъ людскихъ: слава моя никогдаже погибнетъ! Вселенная въ самомъ скоромъ времени узнаетъ величайшаго изъ великихъ, творившаго невозможное, а самыя слова «мудрость» и «справедливость» впервые узнаютъ себѣ цѣну, впервые обрѣтутъ смыслъ, ибо еще не было до меня ни мудрости, ни справедливости. Я – заря Крита новаго, небывшаго.

Тутъ услыхалъ онъ хрипъ предсмертный:

– Мы, Имато, царь царствующій, не можемъ скончаться, почить: то свойственно низкимъ. Нѣтъ! Нѣтъ!.. Не можемъ: мы Смерти выше – мы безсмертны! Мы есмы Быкъ красноярый: потому Мы любимъ коней; Ты – Конь: потому любишь быковъ. Но ты тотъ – единственный – конь, коего я проклинаю вовѣкъ. Будь же ты проклятъ навѣки!

Пустыми глазами уставился на Касато царь, бывшій царь. Звѣзды вонзались въ бархатъ ночи. Но дремали еще грядущіе вихри и бури, въ то время какъ самая зависть стала завистью вѣнценосною.

* * *

Умащенное на египетскій ладъ тѣло Имато, почитавшееся священнымъ, завернутое въ плащаницу злато-багряныхъ тоновъ, покоилось на колесницѣ, впряженной въ три вовсе не особливо любившихся царемъ коня (вопреки обряду, ибо согласно обряду въ подобныхъ случаяхъ закалывали и хоронили вмѣстѣ съ усопшимъ царемъ наиболѣе