людям. Например, в рассказе «Чем люди живы?» главный герой, сапожник Семен, несмотря на то что он преподносится как ответ на вопрос, поставленный в названии (люди живы любовью), не отличается способностью любить «и голодных, и сытых». К. Н. Леонтьев в уже упоминавшейся книге о Толстом и Достоевском справедливо отмечал недоброжелательный и даже злобный характер реакции Семена и его жены на пришедшего к ним с заказом богатого купца. Любовь их была весьма односторонней и определенно направленной, распространяясь только на бедных. Таким образом, заметна некоторая эволюция представления о праведничестве у Толстого в 1880—1890-х годах, хотя, надо сказать, внутренние переживания его авторских праведников по-прежнему остаются в пределах двухмерного, «земного», человеческого, а не трехмерного пространства.

3. Праведники и подвижники и тема воскресения в романе «Воскресение»

Тема воскресения, обращения грешника на путь новой жизни, ставшая для Толстого особо актуальной со второй половины 1880-х годов, в 1890-х годах получила некое художественное завершение и обобщение в романе «Воскресение». Среди исследователей этого произведения до сих пор идут споры о смысле его названия, о том, кто же духовно воскресает, Нехлюдов или Катерина Маслова. Большинство отечественных послереволюционных ученых склоняются к мысли о нравственном превосходстве Катюши над ее обольстителем, а возрождение Нехлюдова воспринимают как авторские натяжки и отступление от реализма. Однако существует и иное мнение. Так, И. Б. Мардов в одной из своих работ, развивая идею «духовного роста», делает вывод, что Толстому важнее не достигнутая степень нравственного совершенства, а процесс освобождения от «обманов веры», «пробуждение» сознания к новой жизни, приводящее человека к «акту воскресения», и именно это «воскресение» воплощено в образе Нехлюдова[75]. Некоторые же ученые (к примеру, Н. А. Кунаева, Е. П. Егорова), считая подлинно возродившейся Катюшу Маслову, тем не менее воспринимают евангельский конец романа как естественное завершение произведения, вытекающее из всего замысла писателя.

Однако в дореволюционных интерпретациях «Воскресения» наблюдается большее разнообразие мнений. Ставшие классическими слова А. П. Чехова о том, что самое интересное в романе «князья, генералы, тетушки, мужики, арестанты, смотрители», а не Нехлюдов и Катюша, свидетельствуют о невозможности для него рассматривать главных героев толстовского произведения как праведников. Еще очевиднее убеждает в справедливости подобного утверждения чеховское отношение к финальной части «Воскресения»: «…писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия, – это уж очень по-богословски»[76]. По-видимому, здесь сказался «тенденциозный» подход к толстовскому произведению, о котором нетрудно догадаться, исходя из слов самого Чехова, говорившего, что его сначала нужно убедить в истинности самого Евангелия, а потом уже ссылаться на евангельские тексты. Для Толстого Новый Завет (разумеется, в том небольшом объеме, который писатель воспринимал как истинно евангельское повествование) являлся несомненной правдой и вполне логично и естественно внедрялся в текст романа. Несовпадение чеховского мировоззренческого похода к Евангелию с толстовским не дает еще повода говорить о несостоятельности финала «Воскресения» в художественном отношении, о его немотивированности.

Чеховскую оценку романа подхватили и зарубежные исследователи. Известный толсто вед А. Моуд в книге «Жизнь Толстого: Поздние годы»[77] отмечал неубедительность конца романа, оставляющего в недоумении читателя: возродился ли Нехлюдов, что он будет теперь делать? А Д. Леон в своей книге «Жизнь и творчество Толстого» (Лондон, 1944) оценил чеховскую критику финальной части «Воскресения» как самые интересные и правдивые слова, сказанные об этом произведении. Любопытно, что Леон тем не менее признавал Нехлюдова наиболее привлекательным персонажем, а Катюшу бледной и почти целиком выдуманной.

Особую важность в связи с осмыслением праведничества представляет книга Д. С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский». Присоединяясь, с одной стороны, к «тенденциозной» критике «Воскресения» и утверждая художественную слабость конца романа и образа «воскресшего» Нехлюдова, Мережковский, с другой стороны, демонстрирует на основе объективного анализа текста «Воскресения» духовную сущность образа Катюши Масловой, выявляя специфический характер ее «святого подвига»: «Она не потому погибает, что делается проституткою, а, наоборот, потому делается проституткою, что уже погибла… в ту минуту, когда перестала верить в Бога»[78]. И жертва главной героини – её замужество – принесена «из любви к человеку, а не к Богу»[79].

Помимо всего, Мережковский едва ли не единственный обращает внимание на образы «праведников»-революционеров и их связь с толстовской концепцией «нового христианства». По его мнению, Толстой указывает на Набатова и Симонсона как «христианскую соль земли», а Марья Павловна – «одна из мучениц нового “христианства”»[80]. Сам Мережковский относится к упомянутым им персонажам однозначно отрицательно: они – «автоматы и машины,… правильны, ясны, гладки, голы и бесстыдно полезны, как новейшие эдиссоновские электромоторы, телефоны, фонографы; все в них… “из каучука сделано”, “мертвечинкой припахивает”»[81].

Итак, вопрос праведничества и духовного возрождения в романе «Воскресение» до сих пор является открытым и дискуссионным. Наиболее адекватное представление о решении этого вопроса в романе может дать только нетенденциозное осмысление самого текста произведения и его сопоставление (а не противопоставление) авторской концепции.

При анализе положительных героев «Воскресения» исследователи обычно ссылаются на дневниковую запись Толстого от 5 ноября 1895 г.: «Ясно понял, отчего у меня не идет “Воскресение”. Ложно начато… Я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они – предмет, они – положительное, а то (т. е. дворянская жизнь. – А Т.) – тень, то – отрицательное» (53: 69). Действительно, роль крестьянских персонажей вообще и Катюши Масловой как человека из народа в частности в романе существенна и бесспорна. Тем не менее признание их положительными героями не позволяет говорить в то же время и об их праведности. В этом отношении в романе все гораздо сложнее.

Праведность, «воскресение» Катюши Масловой обычно связывают с ее симпатиями к революционерам и даже с присоединением к ним. Но текст романа свидетельствует об ином. Еще перед нравственным падением главной героини Толстой приводит характерное описание ее «обращения», «пробуждения» сознания к новому восприятию окружающего мира, вполне соотносимое с прежде рассматривающимися «авторскими праведниками». Речь идет о ночной сцене на платформе, когда Маслова убедилась, что Нехлюдову-соблазнителю, сидящему в теплом вагоне поезда, вовсе нет дела до ее страданий. «С этой страшной ночи она перестала верить в добро. Она прежде сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась, что никто не верит в это и что все, что говорят про Бога и добро, все это делают только для того, чтобы обманывать людей (курсив мой. – А. Т.)» (32:132). Мгновенность и категоричность отказа Катюши от Бога, казалось бы, ничем не мотивированная, подобна отречению отца Сергия или Василия Андреевича