Она поприветствовала родителей и учеников, старых и новых. Раздались жидкие безрадостные аплодисменты. Джи старательно не смотрел на мать. Он чувствовал, как она закипает. Ее так и подмывало сказать что-нибудь, сказать вслух. А ему от этого хотелось провалиться сквозь землю.

Директриса объявила, что их ждет хорошего: почти не изменившееся соотношение учеников и учителей, классы размером не больше тридцати человек, финансирование на целую новую программу: хор, горн в мастерской, театральный кружок, постановки которого будут проходить в этом самом театре. Все это им пообещали за новеньких. Другие школы получили микроскопы или специалистов, которые переделают программу по математике; Первой дали деньги на творческие кружки. Они получают больше, чем теряют, а ведь они еще не успели ничего узнать про новых учеников, которые сделают их сообщество только сильнее благодаря своим отличиям.

— Теперь мы можем сказать, что еще лучше отражаем город, округ и меняющийся облик Северной Каролины. Но, что самое главное, закон сказал свое слово. Наши представители сказали свое слово. Наш гражданский долг — распахнуть наши двери и шагнуть в будущее.

По залу прокатились недовольные улюлюканья. Директриса подняла руки.

— Мы здесь не для обсуждения. Пора посмотреть вперед. Теперь пришло время для вопросов и приветственных слов — за этим мы собрались.

Она не успела договорить, как с двух сторон зала к микрофонам стали выстраиваться очереди — одна сзади, другая в проходе рядом с Джи, Джейд и Линетт. Джи сполз пониже в кресле. Зубы стиснулись, и он почувствовал знакомый прострел от челюсти к уху. Он передернулся от боли и стал слушать речи.

Первой говорила седая женщина с очками толстыми, как донышки бутылки из-под кока-колы.

— Тут все говорят про приветствия. Про новые начала! А как насчет прощаний? Как насчет оплакивания?

Ее встретили аплодисментами и одобрительными «да!».

— Чтобы освободить места для этих двухсот человек, двум сотням детей пришлось уйти из школы, детям, которые ходили в Первую со средней школы. И все ради каких-то там целей школьного совета и города? Из-за этой новой программы моя дочь потеряет всех до одного своих друзей, а она идет в одиннадцатый класс! Это такой важный год, а ей придется начинать заново! Где тут справедливость?

К концу она уже кричала, и все так долго ей аплодировали, что директрисе пришлось встать и попросить всех успокоиться. Но плотину уже прорвало.

— Ну да, у нас остались наши учителя; да, в классах будет столько же учеников, как раньше. Это не значит, что школа остается той же, что раньше. Все знают, что школа — это прежде всего ученики. А теперь двадцать пять процентов каждого класса будут составлять эти дети — дети из отстающих школ. Двадцать пять процентов! Наши дети тоже из-за них будут отставать! Ни в школе, ни дома эти дети не на одном уровне с нашими. Может, они и не виноваты, но и мой ребенок тоже не виноват!

Робкая женщина с коротким черным каре и в очках подошла к микрофону, как будто делала это через силу. Тихим голосом она начала:

— Все заслуживают шанса в жизни — это мое убеждение. Я всегда так считала. Это самое главное в Америке. В этом году мой сын поступает в университет, и я слышала от знающих людей, что это не случайные дети. Их тщательно отбирали, потому что они — лучшие ученики. И теперь рейтинг моего сына упадет. Зачем мой сын столько работал, если эти новенькие придут и утащат у него из-под носа все, ради чего он старался, все, ради чего мы все старались, ведь мы все делаем ради него.

— Я знаю, что дело не в интеграции. Дело не в том, что правильно. Это всё красивые слова из их буклетов, но меня они не убедят. Я знаю, что все дело в деньгах — деньги-деньги-деньги — и в жадности города. Они играются с будущим моего сына. В этом году наша школа может не выполнить окружную квоту не более сорока процентов учеников с бесплатными или уцененными обедами. Потому что мы уйдем. И не только мы. Я уже присматриваюсь к частным школам для моих девочек, потому что местной администрации я не могу доверять, как и городу, в котором я живу всю жизнь, в котором моя семья жила много поколений, больше ста лет!

Линетт рядом с Джи зашевелилась. Она сжала ладони на коленях и задергала ногой. Она нервничала, и это было заразно. Он отклонился от нее. Джейд взяла Линетт за руку, чтобы успокоить ее. Женщины сплели пальцы. Джейд качала головой из стороны в сторону, не соглашаясь с предыдущим оратором. Джи понял, что она вот-вот взорвется.

Следующим выступал мужчина в клетчатой рубашке, с длинной бородой и бакенбардами. На каждом предложении он тыкал пальцем в пол для эффекта. Он говорил на одном дыхании, так гладко, что в этом было что-то ужасное.

— Я один не боюсь об этом сказать? Что, если эти дети плохие? Кто-нибудь проверял их дела? Как вы защитите наших детей? Введем металлоискатели? А что будет в коридоре, когда моя дочь переходит из одного класса в другой? А на парковке? Там придется установить камеры.

Джи уставился в одну точку, все вокруг потемнело. Он вытер лоб рукавом. Он закрывался, уходил в себя. Он чуть не пропустил, как Адира подошла к микрофону, прилежно сложив руки перед собой, и, высоко подняв голову, сказала:

— Меня зовут Адира Говард, и с осени я пойду в одиннадцатый класс в Первой школе. Сегодня я пришла сюда, потому что меня переполняли чувства. Потому что я тоже хочу будущего…

Джи поразился Адире. Она одновременно казалась такой глупой, храброй и красивой.

— Моя семья тоже живет тут много поколений. И я заслуживаю будущего не меньше других. Мне больно знать, что мне тут не рады, в школе, до которой от моего дома всего пятнадцать минут, и все только из-за цвета моей кожи.

С переднего ряда раздались одобрительные свистки, и Говарды поднялись, аплодируя дочери. Несколько белых взрослых тоже встали ей похлопать, и Джи подумал: а они почему до сих пор молчали? Где все те люди, которые публиковали в газетах заметки о достоинствах этой программы? Где это большинство, которое выступало за перемены?

Адира еще стояла у микрофона, и когда снова раздались неодобрительные крики, Джейд вскочила, чтобы встать в очередь. К микрофону подошел лысеющий мужчина в бордовом поло. Он долго качал головой, прежде чем заговорить.

— Дело тут не в расе, — сказал он. — Дело в справедливости. Мы не обязаны отказываться от своих прав по прихоти очередного чиновника, который оказался у власти. Я знаю, что этой девочке стоило немалой храбрости вот так вот встать и сказать все это, но вы, девушка, категорически не правы. Все это никакого отношения не имеет к цвету вашей кожи. Я двадцать лет преподавал в Сельскохозяйственном техникуме Северной Каролины — а это исторически черный вуз, — прежде чем переехать сюда, так что я не расист, и с вашей и чьей-либо еще стороны было бы преступлением такое обо мне говорить.

В ответ на его слова в зале загикали и закричали. На сцене директриса застучала молотком, к которому до этого не притрагивалась. Сидевшие на сцене представители школы заерзали — все, кроме черного мужчины, который спокойно сидел на краешке стула, сложив руки домиком. Джи не мог понять, как он так спокойно сидит у всех на виду — может, на сцене в такие моменты лучше, чем в толпе. Следующей была Джейд.