Еще десять минут сначала он, а потом я пытались вернуться к той настройке, но безрезультатно.

– Может быть, на этом все, – сказал он. – И что ты об этом думаешь?

Мы думали об одном и том же.

– А что ты думаешь? – ответил я.

Он вытащил из кармана бумажку, которую я подписал.

– «В ней ничего нет. Она пуста» – вот та фраза, которую сказала мне Дороти во сне, – ответил он.

– И что? – резко спросил я. Я чувствовал, что напуган, что мои нервы напряжены.

– Соберись, – сказал он. – Я знаю, о чем ты думаешь… Должно быть, Дороти…

Прежде чем он продолжил, дверь открылась и вошел мой слуга.

– Телефон, сэр, междугородный звонок, – сказал он.

Я спустился на полпролета лестницы, где стоял телефон. Со мной хотела поговорить племянница Дороти. Она только что узнала мой адрес и номер телефона из письма, которое нашла в стопке бумаг на столе тети. Она сообщила, что Дороти неожиданно умерла сегодня утром.

* * *

Я поехал в Корнуолл на похороны, и до моего возвращения мы с Хью не говорили о том, что случилось вечером. Странный и яркий сон свой он видел после смерти Дороти, и, конечно, сообщение – если то и впрямь было сообщением – пришло по радио от нее. Мы договорились подождать еще десять дней, чтобы посмотреть, получим ли мы другой знак или намек, но ничего не происходило, и в конце концов мы пошли в банк, где хранился пакет, и попросили принести его. Все было в порядке, и нам отдали шкатулку, завернутую в газету и запечатанную: к ней было приложено письмо, адресованное мне. Мы отнесли все это ко мне домой и сначала вскрыли письмо. Оно было очень коротким.

«Мой дорогой, – говорилось в нем, – я схитрила. Я взяла джокера из твоей колоды карт и убрала маленькую фарфоровую кошку, которая стояла у меня на столе, как и лунный камень, что пропал из моего ожерелья. Все для того, чтобы сбить тебя с толку. Я знала: ты гадаешь, что может быть в пакете, и это навело тебя на ложный след. Но теперь пакет в твоих руках, и ты должен будешь его открыть, потому что вы с Хью не забрали бы его, если бы ты не думал, что после смерти я сумела связаться с вами. Я бы желала находиться рядом с вами и посмотреть, как вы его открываете, но, возможно, – кто знает? – я и в самом деле рядом. Я надеюсь, что вы получили мое сообщение, хотя даже не догадываюсь пока, как я отправлю его. Люблю вас обоих. Дороти».

Я прочитал это вслух.

– Это так на нее похоже, – сказал Хью. – Давай откроем пакет. К счастью, здесь не может быть ни малейшей ошибки. Если в шкатулке что-то есть, то эта проверка – полный провал.

Я сломал печати, разрезал веревку и снял бумагу, в которую была завернута шкатулка из лакированного дерева. Я отодвинул защелку и поднял крышку на петлях.

Шкатулка была пуста.

* * *

Пока что это конец моей истории. Насколько мы с Хью понимаем, проверка оказалась успешной: Дороти через несколько часов после смерти сообщила нам, что в шкатулке мы ничего не обнаружим. Эта женщина прорвалась к нам с другой стороны, из царства смерти. Возможно, сделав это раз, она сделает это снова. Но так как мы не знаем об условиях связи, в следующий раз она может связаться уже не с нами (для нас она уже провела убедительную демонстрацию), а с незнакомыми нам людьми. Если от нее придет какое бы то ни было сообщение – с помощью радио, снов или другими способами, – надеемся, что читатель проинформирует нас об этом.

Свет в саду

Дом, окружающее его пастбище и дюжина акров сада, которые достались мне от дяди, располагались на возвышении в одной из отдаленных йоркширских долин, укрытых среди холмов Уэст-Райдинг. Вокруг тянулись бескрайние болота и заросли папоротника-орляка и вереска, из которых вытекал ручей, журчавший в саду, – соединяясь с другим притоком, он потом спускался в долину – в Нидд[18]; а среди полей располагалась деревушка – дюжина домиков и небольшая серая церковь. Мальчиком я часто проводил там половину каникул, но последние двадцать лет мой дядя с января по декабрь жил здесь отшельником и не привечал ни знакомых, ни родственников, ни друзей.

И теперь, жарким июльским днем нынешнего засушливого года, я смотрел на долину, чувствуя, как свежеют старые воспоминания. Дом, по словам агента, нуждался в реконструкции и ремонте, и я намеревался провести здесь две недели, чтобы лично за всем присмотреть. Я договорился встретиться с бригадиром маляров в Харрогейте и обсудить с ними предстоящую работу. Я еще не решил, жить ли в доме самому, сдать его в аренду или продать. Так как оставаться в доме, пока идут покраска, уборка и ремонт, представлялось невозможным, агент порекомендовал мне на следующие две недели поселиться в домике, стоявшем у ворот на главной дороге. Моего друга Хью Грейнджера, который должен был приехать вместе со мной, задержали дела в Лондоне, но он собирался присоединиться ко мне назавтра.

Странно, как посещение мест, которые были знакомы в юности, воскрешает воспоминания, будто бы стершиеся из памяти. Воспоминания эти, пока я приближался к дядиному дому, просыпались одно за другим; оттесняя друг друга, они рисовали картины, которым я не мог не улыбаться. Вид церкви напомнил постыдное воскресенье, когда я рассмеялся над каким-то смешным происшествием во время общей молитвы; вид грязного ручья вызвал к жизни историю о ловле форели; но вид домика из коричневого камня с высокой стеной вокруг сада, конечно же, напомнил самые яркие и драгоценные моменты. Здесь жил дворецкий моего дяди по имени… Уэдж – я вспомнил! Он приходил в дядин дом поутру и возвращался к себе ночью – с фонарем, если было темно и безлунно; миссис Уэдж, его жена, запирала ворота и открывала их въезжающим и выезжающим. Маленькому мальчику она казалась грозной – темная, свирепая женщина со странной качающейся походкой; стопа у нее была вывернута наружу, отчего женщина неестественно двигалась, как будто все время сворачивая вправо. Миссис Уэдж хмуро смотрела на меня, когда я стучался в дверь и просил ее открыть ворота; удостоверившись, кто перед ней, она выходила из домика, хромая и покачиваясь. По правде сказать, чтобы не сталкиваться с этой особой, стоило обойти участок, особенно после того случая, когда, не получив ответа на стук, я открыл дверь