аварией на мосту под дождем или другим несчастным случаем, вы ставите меня перед фактом, что у нас, оказывается, летние каникулы и мы едем в отпуск, о котором у мамы, папы и детей абсолютно разные представления и нужно договориться. Клиент всегда жив. Где тут логика? Начатое должно закончиться, разве нет? Что за рассвет после бури? Окей-окей, если со мной прощаться вам как-то не комильфо, то давайте просто придумаем нового персонажа или возьмем из уже существующих, ну вот, например, мадам Лабиш, ну конченная же стерва, все будут только рады от нее избавиться, или этого, как его… (щелкает пальцами) …Жака, отбитого лысого кошатника, который и без нас с вами сопьется в безвольном одиночестве.

Так и была решена участь Жака. Полуполоумного Жака, отпрыска трехсотстраничного учебника, который с прошлого века никак не может подобрать галстук к офисному костюму, обросшему шерстью его единственно любимых кошек Мистигри и Лилу. Жака, который настойчиво и тщетно упрашивает по телефону хотя бы кого-то из своих друзей поужинать с ним в ресторане в пятницу вечером, а наполучав отказов, отправляется гулять по Парижу, театрально и подозрительно по-русски восклицая, как же широка и глубока Сена. Мари вот красива, сестра Амели работает в Шанель, Марк, счастливчик, едет в Канны, а Фредерик влюблен. Так и выходит, что наш Жак медленно угасает в своей маленькой холостяцкой квартирке, где кошки играют в мышки, и ни коллеги, ни родные даже не могут предположить, что у Жака не все идет, а точнее не идет ничего. Наверняка все потому, что бедный Жак подозревает, что подгружен в матрицу, ведь как иначе объяснить эти реплики бездушных роботов-знакомых, которые постоянно пытаются отвлечь на себя внимание: Жак, полюбуйся Сеной! Жак, прочти это письмо! Жак, поищи свой чемодан! Жак, надень свой галстук! Жак! Жак! Жак!

Даже если это и матрица, Жак, то художники просто гении, согласись? Поэтому любуйся Сеной, Жак, пока есть время и возможность, потому что один шаг, Жак, и Жака нет.

Разрушение

Спор с полногрудой, а может быть, недавно родившей кариатидой, сошедшей с только-только отреставрированной усадьбы прямо на широкую московскую улицу, начинал переходить на повышенные тона. Голосом моей школьной учительницы по математике она уверяла меня, что ждет мою контрольную работу завтра и ни днем позже, потому что тут все в равных условиях, и поворачивалась в коридор, где толпились мои бывшие одноклассники, которые, как и я, должны были давным-давно выпуститься из университетов и пытаться понять, как жить дальше.

– Вот чего выдумала, она уже не школьница, – ты посмотри, все твои здесь. Как думаешь, что они тут делают? – сочувственно посмеивалась она, кивая в их сторону каменными кудрями. – Ты мне лучше скажи, как ты собираешься сдавать выпускные экзамены? У тебя на подготовку месяц, и потом все, сальто-мортале. Ха-ха-ха.

И я, еще недавно абсолютно уверенная в своей правоте – «Я уже давно закончила школу, как же вы не понимаете?!» – чувствовала, как темнеет мой ум и как ширится этот кошмар. Тут же оказывалось, что пыльные московские улицы – на самом деле этажи моего страшно неприбранного, ветхого загородного дома, которого у меня никогда не было. И там, откуда-то снизу, смешиваясь со скрипом половиц, слышится надсадный плач моей матери, но все лестницы перевернуты, и я не могу к ней спуститься.

Все разрешили утренние схватки орущего будильника. Я с размаху открыла глаза и, еще ощущая, как страх и бессилие покидают тело, свела брови (как мама!) и невидящим взглядом рассекла потолок. Что-то белое, в пятнах уходящего кошмара. Кошмар, опять кошмар, когда же это все закончится. Позавчера – плачущий новорожденный, видимо, мой нежеланный первенец, вчера – изнасилование, сегодня – призраки детства. О чем это? О чем они, все эти сюжетные развороты. Если уж на то пошло, то изнасилование должно быть первым, потом залетный преступный ребенок, затем эллипсис – так пожелал автор этой истории – и, наконец, детство, но не мое, не меня. Почему я все это помню, вижу, как будто бы проживаю. За что? Странно так: по ту сторону чего-то, что неспящие зовут реальностью, – моя жизнь в чужих руках, в совершенно чужих руках, которым нет сил сопротивляться. Они расщепляют мое тело, заставляют подчиняться уже написанному кем-то сценарию, а если не хочешь – выставляют вон из сна. Мол, подумай о своем поведении и возвращайся. И я возвращаюсь, потому что там времени на жизнь всегда больше, чем здесь. Там оно идет то вперед, то назад, то мотнет вправо, то влево, то вывернется через себя. Там оно не утрачивается и не обретается, там оно просто есть.

Еще где-то с полчаса я оставалась в горячей кровати, подобрав под голову согнутые руки. Пахло сном, пóтом и мамой. Я думала о разном, но особенно – об этих двух сменных жизнях – между которыми я мечусь. Но тут, если поразмыслить, на самом деле может быть несколько вариантов. Например, это не жизни две, а меня две, и я переключаюсь с одной себя на другую по принципу работы сердца или песочных часов. Или я, как успела догадаться Алиса в разговоре с Гусеницей, совсем не я, а кто-то другой, лже-я или мой двойник, кому вместо эстафетной палочки я, засыпая, передаю свою память или душу. Беги и не оборачивайся, даже не вздумай, а иначе сценария два, сам знаешь. Один, другой – не важно, в любом случае кто-то из нас превратится во вдовца. Поэтому «Беги и не оборачивайся!» или даже лучше «Осторожно, не идет время!» – вот что надо написать на всех дорожных знаках во снах. Ошибки ведь стоят дороже преступлений.

Так странно – молодым своим телом лежать в этом розовом пыльном воздухе и чувствовать сквозь свет и толщу кожи мнимую силу собственного черепа и тазовых костей, которые я никогда не увижу своими глазами, пусть и ношу их с собой каждый день. Они высветятся только на рабочей кушетке патологоанатома (или на чем там режут людей), который распахнет меня, как утренние занавески, и, полив цветы и разобравшись с мелкими бытовыми поручениями, зашьет свои окровавленные лакейские перчатки и грязные простыни прямо мне в утробу. Чтобы не подтекала, ведь все мы, как известно, пропитаны слезами. И глубокий раковинообразный пуп, метка рожденных, который прежде глядел, не моргая, как глаз в небеса, отъедет в сторону или вовсе распадется надвое, и пропадет тогда связь с космосом, как говорит отец, и подрубится корень жизни, как говорят