страшно интересно. О походах отца в открытый океан Кирилл рассказывал осторожно (а вдруг кто-то тоже брал в библиотеке Жюля Верна или Марка Твена?), но в историях об актерской карьере мамы его фантазия работала на полную мощность детской, кристально чистой способности мыслить объемно и красочно. Сюжеты фильмов, где она играла главную роль, он продумывал до мельчайших деталей. А когда мама приезжала за ним на иномарке Вадима, соседские дети были уверены, что точно видели ее где-то в кино.

К концу лета Кирилл сам так поверил в то, что его отец отправился в кругосветное путешествие на корабле, что перестал обижаться на маму и просить перед сном у бабушкиной иконы, чтобы она вернула папу. Но в начале сентября, когда он уже был дома и продолжал сочинять свои истории уже в письмах деревенским друзьям, мама сказала, что двадцать третьего октября они с Вадимом идут в загс, чтобы расписаться.

— Где расписаться? — спросил Кирилл, не отрываясь от письма для Рыжего.

— Расписаться — значит пожениться, — ответила мама. — Вадим будет моим мужем, а ты сможешь называть его папой.

Кирилл встал и убрал письмо в карман. Он смотрел на маму и сдерживал слезы, которые давили изнутри.

— Мама, ты дура! — закричал он и со слезами на глазах выбежал из квартиры, так хлопнув дверью, что через пару минут к ним заглянула соседка — узнать, все ли в порядке.

В домашних тапочках и в спортивном костюме Кирилл шел по двору и рыдал, не обращая внимания на соседей. У мусорного бака он остановился, достал из кармана кассетный плеер, который купил ему Вадим, бросил его рядом с переполненным контейнером и пошел дальше.

Недалеко от дома находилась бывшая проходная завода, где когда-то работала бухгалтером мама — сейчас это была небольшая кирпичная будка с полуразобранным телевизором у стены и пустыми бутылками по полу.

Он залез внутрь через маленькое окно и забился в угол, бормоча про себя: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу…»

Оттуда он слышал голос мамы, которая шла по двору, выкрикивая его имя, и голос Вадима — и каждый раз, когда очередное «Кирилл!» растворялось в воздухе, он сильнее затыкал себе уши. Смутная, еще не оформленная в слова мысль о том, что мама его предала, крутилась в голове. Она не могла так поступить, но поступила. Это она выгнала из дома папу — выгонит и сына.

Из того вечера, холодного и одинокого, Кирилл на всю жизнь запомнил одно: никого нельзя любить, потому что тебя все равно бросят. Променяют на новую версию. Может, мама возьмет себе нового сына. Понимание этого сложилось и из маминых слов, и из прочитанных книг, и из тех фантазий, в которых он жил, окруженный родительской любовью и заботой. Выдуманный им мир окрасил мамин поступок в те оттенки, которых он бы не заметил, не открыв в себе дар сочинять.

Домой Кирилл пришел уже ночью, замерзший и голодный. Мама вышла в коридор в своем голубом халате и кинулась его обнимать. Голова у Кирилла была тяжелая и горячая. Вадим в трусах и майке, натянутой на его живот, как на барабан, выглянул из-за двери и сказал, чтобы все шли спать. На следующий день Кирилла положили в больницу с воспалением легких.

В больнице, где он пролежал все теплые осенние дни и пропустил сезон мятных ранеток, Кирилл познакомился с девочкой Настей. Правая щека ее была заклеена бинтами и пластырями. В новой легенде, придуманной специально для Насти, Кирилл был сиротой. Маму, которая каждый вечер приносила ему новую книгу и куриный бульон, он называл своей тетей. Тетя усыновила мальчика, когда его родители попали в автокатастрофу.

На глазах Насти дрожали слезы, искренняя жалость к Кириллу вызывала в ней желание помочь бедному сироте, и, когда ее выписывали, девочка спросила у мамы, можно ли им взять Кирилла к себе.

— Какой же он сирота! — улыбнулась женщина с химией на волосах. — Его мама ходит ко мне стричься, а отец раньше жил на Советской с теть Леной, в доме твоей крестной. Кстати, она передавала тебе привет и звала в гости.

Настя взяла маму за руку и вопросительно посмотрела на Кирилла. Тогда его первый раз раскусили — и он понял, что врать нужно осторожнее.

На стенах детского сада, куда ходил Кирилл, веселым строем шли нарисованные красками Чебурашка с Крокодилом Геной, Винни Пух с Пятачком и Красная Шапочка с Волком. В больнице ему каждую ночь снились эти стены, у которых он встречал маму по вечерам, потел в валенках и зимней куртке, плакал, если подрался с Машкой. Эти стены оживали в его сонном воображении, становились высокими, как те стены на фотографиях в дедушкином военном альбоме, и уши Чебурашки увеличивались в размерах до великанских. Мама из сна и мама, которая приходила к нему в больницу, были двумя разными мамами: одна его любила, а вторая — уже нет.

Однажды, когда мама пересказывала бабушке сюжет очередного фильма, Кирилл спросил, о чем был фильм. Бабушка сказала, что о безответной любви. Теперь он понял — или думал, что понял, смысл этого словосочетания. Ему казалось, что мама его не любит, и он изо всех сил хотел тоже перестать ее любить, наказать своим равнодушием, но каждый раз, просыпаясь после дневного сна, медленно открывал глаза в надежде, что она уже пришла и сидит в белом халате на кровати напротив, но там было пусто.

В перерывах между приступами кашля, лежа на кровати, он подолгу представлял, что в день его выписки к потрескавшимся окнам больницы подъедет папина «Нива», и родители заберут его домой, где все будет как раньше. Папа будет брать его на скучную рыбалку и рассказывать о службе в армии, а мама будет ждать их дома с пирожками и варениками. Будут поездки на море втроем и обещания купить собаку, наказания за взятые без спроса деньги и съеденное на морозе мороженое. Будут только они трое — и, может быть, собака.

Снег выпал и сразу растаял в середине октября, который Кирилл запомнил полным хлопот и сборов по поводу предстоящей свадьбы. Он заставлял себя не считать дни, но учительница русского каждое утро писала на доске крупными буквами число и месяц, и, когда утром пятницы она вывела «Двадцать третье октября», Кирилл наклонился к Сереге и сказал, что сегодня весь день проведет у него.

После уроков они пришли к Сереге домой. У соседнего подъезда стояла белая машина, украшенная шариками, играла музыка, смеялись наряженные в белые пальто женщины.

— Так, мальчики,