Шрифт:
Закладка:
А через неделю ужасная весть: мальчика задавило опрокинувшимся возом. Пока вытаскивали, пока за фельдшером бегали, он скончался. Габдулла узнал об этом в день похорон. Мать мальчика лежала в обмороке, возле нее, вцепившись в ее руку, сидел Хикмат, сухими страшными глазами уставившись в пустоту. Габдулла подошел, затронул его плечо, но Хикмат не пошевелился.
С кладбища Габдулла пошел один, дома заперся и долго сидел, оцепенев, слыша вокруг себя какой-то странный, монотонный звон. Нежный, доверчивый лик мальчика возникал в пораненной памяти. Вот стоит, совсем еще ребенок, на сыром холоде, у края дебаркадера, с палочками в руке; вот склоняется с кашлем над худым мешком, помогая матери чинить его; вот на базарной площади, среди других бедняков… в тот день мальчика позвали разгребать сугробы в чьем-то богатом дворе, и он прибежал домой, зажав в руке несколько монет, которые с довольной улыбкой отдал матери.
Наверное, в мире есть и доброе, и дурное. Наверное, на верхней точке круга есть иное, противоположное тому, что мы испытываем в худшую минуту. Но мальчик с его ангельской душой, ведь он-то не познал божью справедливость! Что-то злое, не божеское, пресекло его судьбу.
Мальчик мой!.. Если ты родился в доме бедняка, тебе суждена суровая жизнь. Скажем, ты крестьянский сын, тебе четыре года, и хочется бегать, играть, — нет же, тебе дают вицу и отправляют пасти гусей. Еще немного подрос — и тебе поручают овец и телят. Но вот тебе исполняется восемь, твои сверстники из зажиточных семей идут в школу. И тебе хочется вместе с ними. Нет же! У твоего отца не уродилась рожь, надо платить подати, долги, а денег нет, и в доме много ртов… Вот, слышно, в соседнем селе барин открывает спичечную фабрику. Добрый человек, он даже малым детям дает работу. Отец берет тебя за руку и ведет на фабрику.
Если тебя не покалечили машины, если ты избежал чахотки, ты доработаешь до восемнадцати лет. И с фабрики тебя уволят, чтобы взять новых подростков. А в деревне опять неурожай, опять долги, нескончаемая бедность! И ты отправляешься в город. Тебя взяли, например, на ситцевую фабрику, поставили у станка. Непонятная, жуткая штука машина. Повернешь что не так — оборвешь нитку, а то самого тебя зацепит. Но день ото дня все-таки привыкаешь, год и два проходят, ты поднаторел в своем деле, думаешь: что ж, буду всю жизнь ткачом. Но вот однажды хозяин решает уволить половину рабочих: спрос на ситец падает, невыгодно столько людей держать. Идешь к другому фабриканту, а тот: «Нет, голубчики, сыт по горло, у самого бунтовщиков много, устал бегать по полициям».
После долгих мытарств оказываешься ты на чугунолитейном заводе. Один всевышний знает, с какими муками ты познаешь новую профессию. Но только научился, опять гонят. Ищи новую работу. И так всю жизнь — не знаешь, за каким углом подстерегает тебя новая беда. Но ведь и ты сын человеческий, ведь и тебе бог судил на этой земле жить, а тебя словно щепку швыряет туда-сюда, ломает и калечит.
В мире есть царь: этот царь беспощаден,
Голод — названье ему.
Случайно получив от чудака Ядринцева его книжицу про Царь-голод, он пролистал ее в первый же вечер, потом читал, подробно вникая в замысловатые определения: товарообмен, прибавочная стоимость, конкуренция, и даже подумал, что если бы нашелся кто и перевел, то книжицу можно было бы напечатать в их собственном издательстве. Теперь же, сидя с горькими мыслями о гибели Канбика, он понял, что помнит почти наизусть начальные главы и мысленно перекладывает их на татарский. «Вот сам же и переведу, — подумал он. — Пожалуй, это единственное, что я смогу теперь делать».
А жизнь вокруг крутила унылую свою карусель. Полицейский опять, как прежде, заходил в медресе и вел себя с прежним хамством. Жандармы рыскали по заводской окраине, заскакивали на ходу в омнибус и обыскивали пассажиров: дескать, ищут воров, укравших на паровой мельнице приводные ремни. Ибн-Аминов беспощадно увольнял подозреваемых в крамоле рабочих и тут же набирал новых… Видели на улице скорбно-пьяного Шарифова. Говорили, он излупил купеческого сынка, прогнал от себя и заклялся не затевать больше никаких благотворительных предприятий.
12
В Ханской роще, за Уралом-рекою, где любило на отдыхе распивать чаи благолепное мещанство, назначена была маевка. Накануне Габдулла виделся с Хикматом, и они решили, что встретятся там днем. Поэтому с утра он не спешил — в тишине хорошо писалось.
Неожиданно явился Камиль. Шальной, подумал Габдулла, с утра ему не сидится.
— А что на улицах! Весь город валом валит на Большую Михайловскую.
— Ученые медведи танцуют?
— Если бы так!.. — вздохнул Камиль.
О чем-то он осторожно умалчивал. Но не утерпел и стал рассказывать: к Мутыйгулле-хазрету приходил жандарм и советовал последить за шакирдами, чтобы не бежали на сборище крамольников. Предупредили и Камиля, владельца типографии. Ералаш какой-то, отчаивался Камиль, на улицах казаки… типографские, конечно, не будут сидеть дома, а спросят с меня. Лавочники шушукаются и грозят навести порядок, если рабочие вздумают бунтовать.
Они вышли со двора, и сразу — шум, пестрое мельтешение, шорохи, голоса движущейся толпы, пыль. Некто в камзоле и тюбетейке, расшитой жемчугом, говорил своим спутникам:
— Джемагат, нет спору, мирная манифестация необходима. Только нам, мусульманам, надо устроить ее отдельно.
Городовой на углу, зевая, громко клацнул зубами. Господин в камзоле сник до шепота.
Голоса:
— Мир осудит — и бог не рассудит.
— Не мир, а сборище шпаны.
— Религиозный реформатор…
— А по-моему, старик одряхлел.
Голоса:
— Только благодаря исламу арабы в девятом…
— Сейчас двадцатый век, эфенди.
— Разногласия внутри нации погубят ее…
— Бог неотделим от природы…
— Так надевайте тач и хирку[10].
Пожилые горожане идут, будто прогуляться только вышли.
— Пантагрануэлизм…
— Способность к созерцанию утрачена, милый.
— Мельтешения много-с.
Чем ближе к женской гимназии, тем вязче людская масса, тем напряженнее.
— Пусть! — нервничал господин в канотье. — Господа, я говорю, пусть торжествует охлократия. Я пойду в ассенизаторы и буду глубоко их презирать!
— Реформистский социализм…
— К черту!
— Постепенное, планомерное…
— Вынуждены силе противопоставить силу…
— Глубина и мудрость непротивления…
— Просвещенный монарх…
— Ха-ха, жандарм с философского!
Габдулла почти сразу же потерял из виду Камиля и теперь наугад протискивался в толпе, надеясь теперь уже случайно увидеть Хикмата. Тот сам нашел Габдуллу и, крепко прихватив за рукав, потащил к тротуару.
— Я забыл сказать, что сбор у гимназии.
— А я-то не спешу, думаю, пока соберутся в роще…
— Не ожидали, что столько
