«Как? — думал я.— Чтобы меня предпочли какому-нибудь чинушке, чтобы он смел пренебрежительно смотреть на меня... никогда». Если бы Муходавлев не был богат, я уверен, что мне бы и в голову не пришло так волноваться. Будь он какой-нибудь несчастный канцелярист, бьющийся на одном жалованье, я — кто знает, может быть, даже и не подумал расстраивать свадьбу, уступил бы ему Маню, ну взгрустнул бы немного —и только; в том-то и был весь вопрос, что с точки зрения житейской мудрости, это я сам в душе сознавал, Муходавлев был несравненно лучший жених для Мани, чем я. Я видел предпочтение, которое отдавали ему родители Мани, да и всякий бы на их месте, и вот это-то меня главным образом и выводило из себя и заставляло приходить в исступление.

На другой день ровно в 12 часов я уже стоял со своим лихачом на углу улицы, где жила Маня. Мне не пришлось долго ждать. Вот отворилась знакомая калитка, и показалась стройная фигурка Мани в шубке, обшитой седым плюшем, и в такой же шапочке, сдвинутой слегка набекрень. Она шла торопливо по замерзлому тротуару, оглядываясь во все стороны. Увидев меня, она прибавила шагу и, вся запыхавшись почти, подбежала ко мне.

— Вы давно меня ждете? — спросила она, ласково пожимая мою руку.— Я думаю, замерзли?

— Ничего. Садитесь скорей, и едемте.

Я посадил ее в сани, вскочил рядом и слегка обнял ее за талию.

Меньше чем в полчаса лихой рысак домчал нас до дома, где жили Красенские. Всю дорогу мы молчали, оставляя всякие объяснения до приезда к сестре Мани. Там нам никто не мог помешать. Сам Красенский был до 4 часов на службе, а жена его — сестра Мани, тотчас же заметив, что она лишняя, под каким-то предлогом куда-то ушла, оставив нас таким образом вдвоем одних в квартире.

— Мария Николаевна,— решительно начал я, когда мы остались одни,— выбирайте из нас двоих — меня или этого осла Муходавлева.

Она молчала.

— Мария Николаевна, неужели вы колеблетесь? Ведь если вы меня, может быть, не любите так, как бы следовало любить жениха, то Блоходавлева этого и подавно; ведь мало того, что он стар, глуп и урод, он к тому же и зол, вы погубите себя, выйдя замуж за такого идола... Боже мой, неужели вас прельщает его богатство, но ведь и у меня же есть свой капитал, да наконец, если я женюсь, я тотчас же поступлю на должность... что же вы молчите? Что вас удерживает?

— Боязнь.

— Чего?

— Я скажу вам откровенно, я боюсь, что теперешнее ваше решение — минутная вспышка, каприз, своего рода упрямство... подумайте, женитьба не шутка, к тому же вы знаете, что нам, может быть, придется сильно нуждаться, я не за себя боюсь, я с детства, кроме нужды, ничего не видела, а вы избалованы жизнью, привыкли жить широко. Вынесете ли вы, не будете ли вы раскаиваться после и меня же упрекать, что я связала вас, испортила вашу жизнь?

— Скажите проще,— язвительно отвечал я,— что вам очень нравится дом г-на Клоподавлева, в таком случае прощайте, не поминайте лихом. Желаю вам всякого счастья.

Я повернулся и хотел идти. Маня встала и удержала меня за руку.

— И вам не стыдно,—воскликнула она, и слезы заблестели на ее глазах,— вам не стыдно говорить так, неужели вы меня не знаете, что можете думать, будто я такая корыстолюбивая? — Она заплакала.

— Маня, ангел, прости, но ты видишь, как я страдаю, пойми, что я жить без тебя не могу, что если ты откажешь мне, то я, как Филипп (Филипп был наш знакомый, о котором я скажу в свое время), или сопьюсь, или размозжу себе череп.

Она вздрогнула и, слегка побледнев, зажала мне рукою рот.

— Не говори так, даже слушать страшно, хорошо — я согласна, но помни, Федя, если тобою руководит не одна только любовь ко мне, а еще какое-нибудь постороннее чувство, ты губишь и себя, и меня. Если ты когда-нибудь будешь обижать или попрекать меня — это будет подло, и тебя бог накажет.

Вместо ответа я страстно обнял ее и принялся осыпать горячими поцелуями ее зардевшееся личико.

— Ну а как же Муходавлев, — спросил я, когда мы снова уселись с нею на диван, — хочешь, я поговорю с ним.

— Зачем тебе,—гордо подняла она свою хорошенькую головку,— раз я дала тебе согласие, я сумею сама отказать ему, а также и отцу с матерью сумею что сказать. Ты только люби меня, помни, что, если ты когда-нибудь изменишь мне — я умру. Знай это.

При этих словах она вдруг как-то вся затуманилась и побледнела.

— Полно, глупая, какие мысли, — поспешил я рассеять набежавшее облачко,— никогда этого не будет.

— Дай бог.

В эту минуту вернулась Любовь Николаевна. Мы тотчас же сообщили ей о нашем решении. Она ласково засмеялась.

— Я так и думала, что этим кончится, признаться, мне никогда не верилось, чтобы ты, Маня, стала мадам Муходавлева,— сказала она, крепко целуя сестру, — да и какой он муж, я бы за него, будь он хоть весь из золота, — ни за что бы не пошла.

Весь этот день я был неизъяснимо счастлив. Как предыдущую ночь я не мог заснуть от волнения и беспокойства, так теперь я долго не мог заснуть от радости. Но в разгаре самых приятных дум о своей будущей жизни, вдруг неожиданно, бог весть откуда, налетела на меня дикая мысль; во мне вдруг шевельнулось не то сожаление, не то раскаяние, не то какой-то страх перед будущим.

«Уж не отступиться ли мне, пусть выходит себе за своего Муходавлева, а мне и так хорошо»,— мелькнула у меня мысль, и одновременно с этим мне стало вдруг словно бы досадно на Маню за то, что она так скоро согласилась на мое предложение. Обрадовалась, подумал я, хочется замуж выскочить, за кого бы ни было, лишь бы в девах не остаться.

Но в эту минуту я сам устыдился своих мыслей. В глазах моих как живая стала Маня, такою, какой была она сегодня утром, и в душу мне заглянули ее чистые, добрые, прекрасные глаза.

— Милая, дорогая,— шепнул я про себя,— прости меня, мой ангел.— На этом