И гнали, как скот, хуже скота. Да по сорок километров. Это вот мальчик, трехлетний, шел по сорок километров. А с маленьким-то — горе лютое! Несла-несла, потом совсем из сил выбилась. «Иди!» — и все. А там возы везли те, которые были хороши немцам. И засунула я за веревку ребенка, а ему было что? — год два месяца было. Засунула за веревку в воз, а сама иду, не могу я его нести, что хочешь делай. Просишь: «Убейте меня с детьми, я не могу больше». — «Иди», — и все. Восемнадцать километров ехали все и шли мы — и все кричал этот ребенок. Я его из-за веревки вытянула, так он черный стал, уже посинел, замерз совсем. Шуба такая у меня была надета, я его завернула, захватила. Помню, мы в Варушках ночевали, в разбитой конюшне, и все в конюшнях. Сколько там замерзло стариков, больных, детей маленьких!

Ну, что ж, потом Дубровка. Туда нас загнали, и там нам давали документы и направления. У меня заболел маленький мальчик. Думаю: ну, пока это приедут за нами, я снесу его в медпункт. Посмотрят, что-нибудь скажут. Что ж, он простудился. Только забежала — машина пришла, моих детей посадили и увезли всех. Я осталась одна с этим мальчиком. Ну, что ж делать? Всех увезли. Я не могу! Ну что же теперь делать? Не знаю. По деревне пошла, говорю: «Вот увезли всех, а куда увезли, не знаю». Говорят: «Увезли по такому-то тракту». Я нашла в Дубровках в церкви комендатуру, мне дали лошадь: я там плакала сильно. Как же, куда же дети подевалися?

Потом привезли меня в один дом, там было собрано много детей, я не могу сказать, сколько счетом. Полная хата детей! Я — ой!.. Крик там, шум — и ни одного большого человека нет. Когда я заявилась сюда с мальчиком, все дети ко мне сунулись: у них там ни хлеба нет, ничего нет. Так насованы — полная изба, как камса. Как крикнули все: «Мама!» Я там не могла устоять: страх был какой! Жалко детей… «Мама! Где мама? А где наша мама?» — «Ну, где ваша мама? Я не знаю…» Я посмотрела, походила, но нет моих нигде. Не знаю, куда моих увезли… Говорю: «Ну, ладно, прощайте, детки. Ухожу. Я не могу с вами быть. Я своих искала. Если бы вы были мои, я с вами была бы. Уж всех бы вас выхаживала». Пошла. Не знаю, что они сделали с теми детьми, куда их увезли. Их, оказывается, вывозили в Германию да кровь брали с них.

Потом поехала дальше, опять меня подвезли. Вывезли меня на большак, по которому должны проходить все, все подводы, которые беженцев везут. Вот, говорят, в Дубровки повезут, там будет вам расформировка. Сижу я у одной тетеньки, вижу в окошко, — сдут, едут подводы, все везут и маленьких, и старых — всяких, и так пешком идут. А куда идут? Кто ж его знает, куда нас ведут! Вижу — у моего мальчика приметная шапочка была такая, барашковая, серенькая — вижу: везут моих! Я бросила этого ребенка и тут и раздевши на большак на этот. «Ой, дяденька, постой! Ой, дяденька!» А тетенька схватила этого ребенка: «Ой, куда вы бросили мне этого ребенка?» Она за мной несет этого ребенка — беру! «Зачем ты его бросила?» — «Тетенька, я не бросила! Я возьму, я возьму обязательно! Я не брошу никогда, зачем я буду бросать?» А детишки тоже рады, что увидали меня: с воза прыгают! А этот не пускает их: «Куда вы? Что я за вас, отвечать буду? Мне надо доставить вас до места!» Там и нашла.

Стали жить в Белоруссии. Там у деда в большущей хате баба кричит: «Не надо! Не надо!» (Их ведь тоже немцы обобрали, и беженцев прошла туча.) А дед суровый, но добрый: «Ты, баба, молчи! Это же война!» Ну, потом жили мы ничего, ладили хорошо. У них тоже дети были, с моими сдружились. А я ходила, работала где придется. Кормилась кое-как, но я изо всех сил детей спасала. А самый маленький мой все же умер там, в Белоруссии.

Потом что ж, война все продолжалась. Там были партизаны, они часто к нам приходили. Их немцы боялись. Партизаны придут, натурят им! Они делали что — ставили им мины и взрывали. Прямо разрывали на куски! Ну, у нас большак, а у них шлях называется, по-белорусски. На этом шляху сильно били: партизаны подкладывают мины, вот — и треплет их! И особенно — сделают так, чтоб каких-нибудь чинов — в воздух!

Так они (немцы. — А. Г.) заставляли партизанские семьи — девушек, отца там, мать — разминировать. Запрягают тройку или четверку коней с боронами, длинные вожжи в руки тебе — и езжай, пожалуйста! Кони идут, и бороны опущены зубьями вниз. Они дрожат, шуруют землю, а ты идешь! Взрывались, конечно, не раз! А партизаны стараются, поглыбей заложить, чтоб не достать. И еще приладились: одних немцев пропустят, а как только погущей или едут те, чины которые, так все равно взорвут!

Тут немцы начинают орудовать — виноваты тогда жители. Однажды убили партизаны каких-то ихних чинов. Тут же, тоже на большаке. Немцы собрали весь наш поселок. Девки были хорошие, большие, штук семь девок. Собрали весь поселок, вывели на край деревни, не к большаку, а уже дальше, к лесу. Поставили всех чисто семьями, девок отобрали. Этих больших на машину, тут же увезли. Тут крик такой был, боже мой!.. Нас поставили… Все уже мы видим, что будет нам. Сейчас ложится немец, ставит пулемет перед нами. А мы ж не знали, что партизаны смотрят в бинокль из леса. Они нас спасли. И вот только прилег, уже мы все обхватили своих детей. Поставили на колени нас. «Становитесь на колени!» Потом говорит: «Прощайтесь со своими детьми». Ну, что ж, мы видим, уже лежит совсем, только нажать. Только лег и хотел нажать — откуда ни бывши вдруг — трах!!! И еще, и еще! И немцы наши подхватились — и улетели, уехали. Только мы их и видели. А если б только не уследили, порушили бы (там так было, закапывали живых). Говорим: «Господи, откуда это господь их принес, людей-то тех, как бы их отблагодарить! Увидим ли мы их, этих партизан хороших». Потом они приходили к нам. Говорят: «Ну, как? Живы остались?» — «Живы. Которые ж?» — «Вот мы вас спасли». — «Спасибо вам, дай бог здоровья. Мы желаем, чтоб вы были здоровы и не раненные, чтобы домой