скулы, размозженная голова. Поэтому мы потушили его водой.

Однако избавиться от гангрены, отрезав ноготь на мизинце, невозможно.

Теперь в Орласко постоянно ходят сплетни, слухи и истории, обмусоленные со всех сторон.

Говорят, животные мутируют, их кости скручиваются и взрываются, превращая живую плоть в мешок черноватой гнили; у них образуются шишковатые опухоли и выпадают мышцы, коллаген, сухожилия и хрящи, поэтому тела животных приобретают нелепые, чудовищные формы; говорят, моча кошки с огромными, как у жука-оленя, челюстями, разъела всю крышу Пунцьяно; что павлин, живший в семье Ицция, исчез, испарился из своей дорогущей клетки, расписанной в стиле Прованс, но некоторые клянутся и божатся, что слышали, как по ночам он летает над домами и виллами, выкрикивая песню Гоич кошмарным голосом; синьора Мартини утверждает, крестясь, что портреты умерших на кладбище изменились, хоть и едва заметно, что теперь они неодобрительно косятся и язвительно ухмыляются, а в ноздрях у них волокна тьмы, и что даты захоронения стали более поздними, а таблички на могилах натерты до блеска, будто мертвые на самом деле еще не умерли и завтра непринужденно и безмятежно станут прогуливаться по площади, потягивая аперитив. Кто-то даже узнал силуэт своего умершего родственника, перебиравшегося в сумерках через вершины холмов, как в китайском театре теней. Некоторые уверены, что неописуемые уродцы, спускающиеся с гор цвета сажи, собираются захватить городок. Самые же отчаянные то и дело заводят разговоры о трагическом конце Джорджо Маньяски – единственного спустившегося, – но им быстро затыкают рты, потому что эту историю многие хотели бы забыть.

Ближе всех к холмам, буквально в паре десятков метров от подножия, жил Кармело Печче. Несколько дней назад он сжег себя в сарае. Всю ночь в городе виднелись танцующие языки огня, оранжево-красные, как у Данте в одном из кругов ада, вытолкнутом на поверхность дьявольской рукой.

Печче стал очередным жителем Орласко, не выдержавшим бессмысленной изоляции от мира, в которой мы теперь живем, – так считает большинство, но некоторые перешептываются между собой, что фермер, дескать, на самом деле переродился в существо, не имеющее ничего человеческого: его торс стал похож на грудину доисторического зверя, а из ушей выросли иссиня-черные пучки острых кристаллов.

Слухи, сплетни, обрывки историй. В городке, где живет жалкая тысяча человек, непросто отличить сплетни от правды, выдумки от фактов, фантазии от реальности.

Это и раньше было сложно, что уж говорить про нынешние времена.

Птицы, по всей видимости, улетели туда, где весна и жизнь – не просто воспоминание. Я завидую им, хотя не знаю, что с ними стало. Может, они разбились о вершины, может, так и не смогли подняться в воздух и просто ушли умирать все вместе на какое-нибудь уютное тихое кладбище пернатых; но мне нравится представлять, как они, прекрасные и свободные, вылетают из чудовищного круга холмов, из клетки, в которой заперты мы.

В любом случае, птицы больше не поют – слышится только нескончаемое заунывное лепетание Гоич. Три дня назад синьора Петрини проткнула себе барабанные перепонки отверткой, только чтобы больше не слышать эту песню.

Любимый, возвращайся, холмы цветут…

Но эти холмы не цветут. На них ничего не растет, они мертвы, это кладбищенские надгробия тьмы, загадочные и неприступные.

* * *

Лука Нордорой начал рисовать холмы, когда ему исполнилось девять, вскоре после смерти матери, и рисовал их до того дня, как ушел. Сначала использовал маркеры Uniposca с широким стержнем – с силой проводил ими по грубой бумаге Fabriano формата А4, потому что, как он однажды признался знакомому, ему хотелось получить «действительно черный цвет».

Маркеры ему нужны были больше, чем кислород.

Злые языки, которых, как и везде, в Орласко хватало, не упустили случая высказать предположение, что на Луку – мальчика и без того нелюдимого, со сложным характером, – смерть матери повлияла плохо.

Когда он выходил на улицу, уткнувшись в альбом для рисования, чтобы сделать набросок церкви или тополиной аллеи, с высунутым от усердия языком, сплетники перешептывались и ухмылялись, думая о том, какое это счастье, что чокнутый Нордорой – не их сын.

Они называли его отца бесчувственным ублюдком, обвиняя в том, что мальчик предоставлен сам себе гораздо большее время, чем следовало. По крайней мере, большее, чем они считали допустимым.

– Надо бы показать его какому-нибудь специалисту, – говорили они, стоя у школы возле своих внедорожников и постукивая пальцами с безупречным маникюром по виску.

Лука держался особняком. Ему вообще больше нравилось сидеть одному. Он не участвовал в мероприятиях, организованных приходом, не ходил в летний лагерь, не играл в футбол и не любил соревноваться с одноклассниками.

Он читал. Думал. Ставил в проигрыватель пластинку матери на 45 оборотов и посвящал себя холмам.

А еще подолгу гулял по окрестностям Орласко, уносясь мыслями в таинственные миры, к полярным рассветам, к забытым теням и тайнам, вселенным и культурам, разрушенным разобщенностью и непониманием.

Он учился всему сам и питался собственной фантазией.

Луку совсем не тянуло к общению с другими людьми. Намного больший интерес у него вызывали темные возвышенности, появившиеся из какого-то уголка его сознания.

От сюрреалистических рисунков Луки, от этих двухцветных призраков, живущих в его необыкновенной, загадочной душе, веяло черно-белой тоской. Нордорой рисовал свой городок Орласко (его можно было узнать по некоторым деталям – по колокольне, улице Мучеников свободы, площади) и нависающие над ним горы торфяного цвета, которые почти соприкасались друг с другом вершинами, образуя тоннель. Все его картины походили друг на друга, менялись только перспектива и детали пейзажа. На одной виднелась площадка перед детским садом, горки, качели и цветущие платаны. На другой – ратуша и старая тропа, убегающая в поля мимо школы. На третьей – бар «Рим», над которым нависала угрожающая громада жилого комплекса «Бриллиант». Муниципальные дома. Виды Орласко с высоты, напоминающие древнюю карту, где изображены перекрестки и двухмерные строения, сгрудившиеся, как современные новостройки.

И на каждой Лука неизменно изображал холмы.

Рисование увлекло его совершенно.

Стало навязчивой идеей.

Лука рос в зловещей тени воображаемых холмов, получая мрачное удовлетворение от своего искусства.

Школьные годы (он учился в старшей школе с техническим уклоном, куда поступил по настоянию отца, не одобрявшего художественные порывы сына) дались Луке нелегко. Он ни с кем не разговаривал, отвечал, только если обращались к нему лично, не отличался ни красотой, ни обаянием. Хотя – нет. Просто был слишком худым – кожа да кости. Со слишком темными волосами. И огромными, как у насекомого, грустными глазами.

Он был слишком непохож на других подростков. Злые звереныши, хищники, они всегда собираются стаями, чтобы нападать на самых слабых.

Гиены.

Они измывались над Лукой.

Как его только не обзывали: трус, кислятина, придурок, чокнутый, язык-в-жопу-засунул, гребаный художник.

Повернутый на холмах. Повернутый на холмах.

Невозмутимый, как морской прибой, в ответ на издевки и