— Ему на том свете не пригодится. Подержи его за уздечку. Сейчас принесу зелье и поедем.

— Так поедешь, — Кох мотнул головой на кикиморский наряд намекая.

— Так и поеду. Если что, от страха помрут. А не помрут, так обсерутся.

Залезали на великанскую почти лошадь… на великанского почти жеребца (не перепутаешь платья нет) долго. То пытались подтягивать вверх Сашку. Кикимора взгромоздилась на спину и попыталась за руку подтянуть дурня. Не вышло. Нет сил ни у того, ни у другой. Потом Анна слезла и решила снизу подтолкнуть дурня и попала рукой в… и схватила рукой за… А чего трусов-то нет.

— Теперь я обязан на тебе жениться, — сообщил кикиморе Кох, когда всё же оба взгромоздились на вороного жеребца.

— Чего напиться?

— Поехали.

Глава 11

Событие тридцатое

В темно-синем лесу,

Где трепещут осины,

Где с дубов колдунов

Облетает листва

Вороной жеребец летел по дороге, чёрная грива его развевалась на ветру… Да, хрен там. Дорога до Болоховского от леса кикимирного была чуть лучше той дороги с двумя огромными колеями, но мчаться по ней галопом или рысью ночью было бы дуростью. На вороном коняке сидели точно два дурня, один так со справкой, вторая просто безбашенная, но и у них хватило на двоих одной извилины, чтобы ехать шагом. Сорвётся нога жеребца в ямку и кувыркнутся они с этого монстра о твёрдую землю. Можно и к праотцам отправиться, а можно к имбецилизму добавить перелом позвоночника и ходи потом… под себя, прикованным к топчану. Не хотелось.

Виктор Германович вспомнил песню, что Никулин про зайцев пел и припев напевал:

А нам все равно.

А нам все равно.

Пусть боимся мы

Волка и сову.

Дело есть у нас

В самый жуткий час.

Мы волшебную

Возим отраву.

— Ты чего мычишь, барчук? — Анна ехала впереди и Сашка — дурень прижимался к ней, держась руками за талию. Сначала. Но дальше не заладилось. Ехать на лошади охлюпкой Виктору Германовичу довелось в первый раз. Ах да, не охлюпкой тоже первый. Ни разу до того Кох на лошади на ездил. А уж на огромном жеребце и подавно. Потому, трясясь всем телом и непрерывно колотя коня по брюху голыми пятками, не от того, что быстрее хотел, а от того, что они — пятки сами телепались, Сашка стал сползать боком со спины великаны. Пришлось вцепиться в кикимору сильнее и плотнее прижаться. Ну и запел песню. Это чтобы не бояться.

Потихоньку стал привыкать и тут сообразил, что обвил тонкую фигурку шишиги руками почти крест на крест и ладонями прижался к бугоркам непонятным. Правой к левому, левой к правому. Чуть не отдёрнул, сообразив, чего это за бугорки с пипочками.

— Песню пою. Про нас, — руки не отдёрнул. Страшно. Ну и приятно… чуть.

— Громче давай.

А нам все равно.

А нам все равно.

Пусть боимся мы

Волка и сову.

Ехали долго. Ну километров семь в час скорость пешком у коня. Так что больше часа. Дорога эта от грузинской вотчины до Болоховского проходила так, что село само оставалось в стороне. Подъезжали с северо-запада. Обогнули поле небольшое и около озера с лещинами спешились. Первым Анна спустила, придерживая за руку, Сашку, и он сразу повалился в траву, так устал с непривычки. Девочка спрыгнула, привязала уздечку к стволику лещины и склонилась над болезным.

— Ты чего, дурень? — лоб зачем-то потрогала ему.

— Устал.

— Ты, барчук, брось это. Скоро светать начнёт, а у нас ещё конь не валялся.

— Повали. Сейчас ноги чуть отдохнут и спина, — промычал Санька.

— Вина? Чего вина, мне за вином идти? — кикимора поближе рожицу, вымазанную зелёным, к нему придвинула.

— Сейчас пойдём. Помоги встать.

— Спать? Ты чего мямлишь, дурень? Какой спать, светает, говорю, скоро. Пойдём! — она схватила его за рукав бабкиного платья и… оторвала почти. Материя хлипкая затрещала по шву.

— Встаю.

Со второго раза получилось. С первого кикимора не удержалась, и они вместе рухнули в траву. Рукав оторвался до конца.

А ведь хорошо, что собак нет. В усадьбе тишина. Всхрапнули кони в конюшне, когда они к крыльцу подкрадывались, но ржать и звать хозяев не стали, наверное, признали Сашку — дурня. Кох читал где-то, что чутьё — нюх у лошадей лучше, чем у собаки. Из них нужно было питекантропам выводить сторожевых псов. Зубы больше, нюх лучше. В общем, не ту страну обозвали Гондурасом, как скажет через сто восемьдесят лет Николай Фоменко.

На первом этаже в буфете штопор должен был находиться. Буфет был красивый такой — резной, а потом белой краской покрашен. Стоял он в углу гостиной сразу у входа. Нужно было зайти в парадное, потом пройти метров пять по холлу и справа будет дверь в гостиную. Обычно её всегда закрывают, а то толпы мух налетят. Эти писатели, что попаданцев в прошлое забрасывают про мух совсем не думают. Они себе «Вишневый сад» Чехова, начитавшись, представляют. Девушки в белых платьях, веранда, чаёвничают, а оттуда вид на вишнёвый сад весь бело-розовый. Красота. Ну, да. А то, что рядом с барским домом конюшня, птичник, коровник и свинарник, а в большинстве поместий и собачник, тьфу — псарня, забывают писатели. Мух всё это приманивает мильёны. Ложкой из воздуха черпать можно, и как не закрывай двери, всё одно тучами по дому летают. У Болоховских даже мальчик был специально обученный, который ходил и мухобойкой снижал поголовье. Целый день. И до нуля ни разу не довёл. Новые налетали. Звали пацана Кириллка и был он старшим братом Машки — переводчицы.

Дверь чуть скрипнула. Выпороть всё же их плотника надо. Опираясь на кикимору Анну, Сашка зашёл в гостиную и направил девчонку к буфету. Стеклом понятно никаким он не был застеклён. Не те времена, не стеклянные. Дверь была глухой, деревянной из тонких дощечек набранная. На полке, как и запомнил Виктор, лежал штопор. Орднунг это хорошо. Каждая вещь лежит на своём месте.

— Эта штуковина, — ткнул пальцем Кох в штопор.

Анна взяла и головой мотнула, мол, веди к вину, чего опять за титьку схватился. Само получилось. Когда Анна открывала дверь, то чуть ею не зацепила имбецила. Он отшатнулся и рукой потянулся, опору разыскивая. За что получилось, за то