образом диковины выставляются потом напоказ перед знатоками. Чтобы оценить все утехи, предоставляемые бульварами, надобно посетить маскарады, молодежные карнавалы, которые устраиваются ежевечерне на главных улицах города. Молодые оранцы из «общества» в возрасте от шестнадцати до двадцати лет заимствуют образцы элегантности из американских кинолент и перед тем, как идти обедать, непременно переодеваются: завитые и напомаженные шевелюры, выбивающиеся из-под фетровых шляп, сдвинутых на левое ухо и заломленных над правым глазом, шеи, стиснутые довольно внушительных размеров воротничками, на которые спадают волосы, микроскопический узел галстука, заколотого массивной булавкой, пиджак до середины ляжек, а талия совсем рядом с бедрами, короткие светлые брюки, сверкающие туфли на тройной подошве – вот так эта молодежь демонстрирует на тротуарах свой невозмутимый апломб под перестук железных подковок на своих башмаках. Молодые люди стараются максимально подражать пластичности, походке и блеску Кларка Гейбла. Это дало повод критическим умам города пренебрежительно называть этих молодых людей «Кларками».

Что бы ни случилось, большие бульвары Орана к концу дня заполнены армадой этих симпатичных юнцов, которые лезут из кожи вон, чтобы казаться шалопаями. Так как молодые жительницы Орана постоянно чувствуют себя невестами этих пылких гангстеров, они тоже демонстрируют свой макияж и элегантность, скопированные у великих американских актрис. Те же злые языки, соответственно, дали им прозвище «Марлен». Таким образом, когда на вечерних бульварах щебет птиц вздымается с пальм к небу, десятки Кларков и Марлен встречаются, оглядывают и оценивают друг друга, переполненные счастьем жить и блистать, отдавшись на час головокружению шикарной жизни. Как говорят завистники, впечатление такое, будто присутствуешь на сборищах какой-то американской делегации. Но в этих словах чувствуется горечь тех, кому за тридцать, которым уже не пристало участвовать в подобных играх. Они не признают эти ежедневные слеты молодости, им чужда романтика. Это похоже на птичий парламент, который встречается в индийской литературе. Но на бульварах Орана не обсуждаются проблемы бытия, и никто не озабочен поисками совершенства. Остаются только биение крыльев, украшенные султанами колеса, жеманное и победоносное изящество, взрыв беззаботного пения, стихающий к ночи.

Я слышу Хлестакова: «Нужно чем-нибудь высоким заняться». Что ж, они, пожалуй, на это способны. Им нужен какой-то толчок – и «высокое» заселит через несколько лет эту пустыню. Но пока душа, немного скрытная, должна раскрепоститься в этом легкомысленном городе с его парадами размалеванных девиц, с его бесхитростным лицедейством, заметным невооруженным глазом. Заняться чем-нибудь высоким! Лучше посмотрите на Санта-Крус, высеченный в скале, на горы, на гладь моря, ощутите сильный ветер и палящее солнце, поглядите на высокие краны порта, поезда, ангары, набережные и гигантские марши лестницы, восходящие по утесу города, а в самом городе взгляните на эти игры с их скукой и суматохой и прочувствуйте свое одиночество. Возможно, все это недостаточно цивилизованно, но большое достоинство этих перенаселенных островов в том, что там раскрывается сердце. Лишь в шумных городах возможна тишина. Из Амстердама Декарт писал старому Бальзаку[29]: «Каждый день я отправляюсь на прогулку среди людской толчеи и смятения с той же свободой и душевным спокойствием, с каким вы могли бы прогуливаться по своим пустынным аллеям».

Пустыня в Оране

Осужденные жить посреди восхитительного пейзажа, оранцы с триумфом вышли из этого сурового испытания, застроив свой город безобразными сооружениями. Ожидаешь увидеть город, открытый морю, вымытый, освеженный легким вечерним ветром. А находишь, если не считать испанского квартала[30], городок, повернутый спиной к морю, который застраивался вокруг самого себя наподобие улитки. Оран – это большая круговая желтая стена, крытая суровым небом. Сначала блуждаешь в лабиринте, ищешь моря, как нити Ариадны, но делаешь круг за кругом по этим желтым гнетущим улицам. В конце концов, некий Минотавр пожирает оранцев: это скука. Оранцы давно уже больше не блуждают по своему лабиринту. Они согласны быть съеденными.

Не посетив Орана, невозможно узнать, что такое камень. В этом самом пыльном среди всех городов булыжник – король. Его здесь настолько любят, что торговцы выставляют его на витринах, чтобы поддерживать бумагу или просто для красоты. Его сваливают в кучи вдоль улиц, несомненно, для услады глаз, потому что год спустя куча все еще лежит непотревоженная. Если в других местах поэзию создает растительность, то здесь у нее лицо камня. Тут тщательно покрыли пылью сотню деревьев в торговой части города. Это окаменевшие растения, роняющие со своих ветвей терпкий иссушающий запах пыли. В Алжире арабские кладбища обладают всем известной прелестью. В Оране над лощиной Рас-эль-Аин, выходящее на сей раз к морю, кладбище – это раскинувшиеся под голубым небом поля рыхлого известняка, где солнце учиняет ослепительные пожары. Среди этих преданных земле останков то здесь, то там пурпурная герань оживляет пейзаж свежими каплями крови. Но город затвердел в своей каменной оболочке. Когда смотришь с Плантеров, плотность сжимающих город скал такова, что пейзаж из-за этих камней становится каким-то иллюзорным. Человек оттуда изгнан. А вся эта подавляющая красота кажется пришедшей из другого мира.

Если пустыню можно определить как место без души, где царит одно лишь небо, тогда Оран ждет своих пророков. Все вокруг города и над ним – дикая нетронутая природа Африки, в действительности исполненная особого обжигающего очарования. Она заставляет сверкать удручающе однообразный пейзаж, зажигает его; неистовые вскрики звучат меж домами и поднимаются над крышами. Если взбираться по одной из дорог на склоне горы Санта-Крус, прежде всего увидишь разбросанные цветные кубики – постройки Орана. Но поднимемся немного выше и вот уже видим изрезанные утесы, окружающие плато, как какие-то красные животные, они спускаются к морю. Еще выше – и огромные гигантские яростные вихри из потоков солнечного света и порывов ветра носятся над неряшливым, разбросанным на все четыре стороны скалистой местности городом, делая этот город еще беспорядочнее. Здесь сталкиваются потрясающий хаос человеческой жизни и всегда одинаковое море. Этого достаточно, чтобы волнующий запах жизни поднимался по склонам утесов.

В пустыне есть нечто беспощадное. Каменное небо Орана, его улицы и деревья, покрытые пылью, – все способствует созданию этого плотного и бесстрастного мира, где сердце и ум никогда не отделены ни от самих себя, ни от единственного их объекта – человека. Я говорю здесь об уединении, не сулящем легкого существования. Пишут книги о Флоренции или Афинах. Эти города сформировали европейский дух и потому непременно должны быть исполнены смысла. Они сохраняют то, чем умиляются и вдохновляются. Они утоляют некий голод души, которую можно насытить только воспоминаниями. Но может ли тронуть город, где ничто не будоражит ум, где сама безобразность анонимна, где прошлое