Шрифт:
Закладка:
Если можно было бы исчезнуть, а потом вернуться.
Вдруг страшно станет и захочется вернуться?
11
На Новый год Ося, конечно, приехать не мог бы при всем желании, так что это даже не обсуждалось. Билет взял на вечер первого января, а обратный — на утро четвертого. Итого три ночи и два дня. Для домашних «операция» носила название «Постпраздничная собирушка сырогонщиков»: игнорировать никак нельзя, французы будут, самые выгодные контракты подписываются всегда подшофе. А Ося ведь без театра не может: примется клясть сырных собратьев на чем свет стоит, разворчится — его еще и пожалеют дома, салатику в дорогу дадут, носки погладят. Придется ему, бедному, в ненавистном костюме тащиться — едет-то «по делу» (контракты!). Хорошо, если джинсы под шумок сунет в сумку. Сколько раз говорила — захвати из дома что-нибудь, что оставить не жалко. Привезет, а потом опять в сумку пихает. С Ольгой Эгидиюсовной шутки плохи: богата она на подозрения.
И вот когда уже билет «к сырогонщикам» был куплен и ждал своего часа, Алене позвонила Нина и тоном, возражений не терпящим, заявила, что Новый год «в семействе твоей матери» встречать не собирается, а поедет в Москву, к внучке. (Внучкой звалась Юлька; Нина утверждала, что при слове «правнучка» из нее высыпается пригоршня песка.) Алена попыталась отговориться, что идет к подруге новогодничать, а потом они вообще поскачут в клуб, не дома же сидеть. «А Юлька?» — удивилась Нина. И, не дождавшись ответа, сообщила, что приедет все равно, как раз внучку покараулит, «вообще тут все надоело, я тебя давно не видела, мать твоя совсем сбрендила, поживу у тебя недельку, ничего, потерпит твой дружок». А потом связь прервалась, и, сколько Алена ни набирала, было занято. Потом она закрутилась с Юлькой, когда же спохватилась, было поздно: Нина ложилась спать — кому сказать — в десять вечера, исходя из идеи «ранний сон — морщины вон». В смысле, «вон отсюда». Поднималась же она тогда, когда все нормальные люди еще сны смотрели и если что и работало, так только железнодорожные кассы.
«Дружок», Ниной упомянутый, был отцом Алениной дочери, которого никто никогда не видел. Нина жаждала познакомиться «с этим мерзавцем, заделавшим Аленке лялю» и не пожелавшим брачеваться. Нина прекрасно понимала, почему Алена прячет от нее таинственного незнакомца. Она, Нина, в выражениях стесняться не стала бы, ишь, выискался умник. Они, москвичи, думают, им все можно. Приехал в Нижний, где-то они с Аленкой снюхались, шуры-муры, нате вам, дитя. Прохвост женат, понятно. Перевез Аленку в Москву, к себе под бок — квартиру даже приобрел ей, откупился как бы. Видно, куры не клюют. Хотя резон у него был: теперь катается к ней, когда пожелает. Нина еще раз изучила чудом доставшийся билет, с брони: отправление 31 декабря в 6.20, прибытие на Курский вокзал Москвы — в 11.00. То, что надо. А прохвост недельку потерпит, не развалится. А то и увидеть его удастся.
12
Удивительные вещи случаются иногда. Вот когда ты уже на гребне отвращения — к себе, ко всему, — выплывает из пучины золотая рыбешка, разевает беззубый роток и шамкает: «Пошалте на пшашник шишни». И «праздник жизни» этот оказывается самым что ни на есть настоящим — с песнями и плясками, лентами развевающимися, пестрыми конфетти, мельканием ярких одежд. И такая благодарность к рыбешке переполняет… идешь по улице, бормочешь: «Спасибо тебе, только не отбирай, а?»
Господин с приятным голосом отрапортовался Шлыковым Николаем Сергеевичем, сказал, что ищет корректора для нового издания, что звонит по рекомендации, что платить будут, и неплохо, что на работе «от и до» высиживать не надо, поинтересовался, есть ли дарование к написанию текстов, желательно с изюмом, спросил, может ли она быстро уволиться с нынешней службы («„Дом и офис“? Да-а, сочувствую»), и — поскольку обоих все устраивало — назначил встречу ровно через неделю, на второе января.
Дельный совет — что надеть на собеседование — могла дать только Алена. Требовалась грандиозная примерка, но ведь Алену пойди вытащи. Она за пять месяцев знакомства лишь раз зашла в гости, в самом начале — пробежалась по комнатам, в окошко поглядела на аптечную крышу с рябью луж под ветром (только плечами пожала), выдала заключение: «Просторно» — и с тех пор больше не появлялась. Была она немного странной все-таки, никогда не звонила сама, с Иосифом своим не знакомила, вопросы задавала такие, что с табуретки слетишь. На днях спросила ни с того ни с сего: «А тебе хотелось бы сестру?» — и когда Оленька кивнула, хмыкнула: «А если бы ее дома любили, а тебя нет?» Оленька брякнула первое попавшееся: «Но она ж не виновата была б». И тут Алена, непробиваемая Алена ощетинилась: «А кто виноват? Тетя из Тольятти?»
Разве наша вина, что нас любят больше, чем другого? О чем она? Говорят же, что два ребенка в семье — испытание прежде всего для ребятишек. Маленький Отелло готов паука живьем съесть, лишь бы ему все внимание досталось. И Оленька об Алениной сестре спросила в который раз, и в который раз — никакого ответа, тишина в эфире, вот Алена всегда так: заведет разговор, выспросит, что хотела, и — привет. Ладно, у каждой свои скелеты, и она, Оля, тоже помалкивать умеет.
Но речь сейчас не об Алениной скрытности, а об Оленькиной примерке. Приход Алены на Новый год был удивительно кстати.
Алена явилась в обществе Нины, молодящейся и, можно даже сказать, холеной дамочки. Именно — дамочки. Нину, категорически отказавшуюся от амплуа бабушки, представили Вовке и его родителям как дальнюю родственницу Алены, в подмосковном Пущино живущую. Нина выпустила пару шаловливых улыбок в Володикова папу, и тот, сто лет как не чувствовавший себя сексуальным объектом, моментально расцвел: у него даже грудная клетка всплыла. («Ну и стерва», — было написано на лице у Вовкиной маман, собаки на сене, «сено» уже два года на порог не пускавшей; Оленька наблюдала исподтишка и веселилась).
Степан еле дотянул до полуночи, зевал, но держался. Вовкин отец пропускал рюмку за рюмкой, Нина чирикала, обращаясь то к нему, то к Вовке. Маман демонстративно молчала. Оленьке жаль было, что не пришли родители; хорошо, хоть Алену
