— Н-ну, если со всеми премиями... около трехсот.

— А вот кто-то досужий взял и подсчитал, что средний литератор в среднем получает шестьдесят два рубля пятьдесят копеек. Средний! И даже не в этом дело. Литератор — это дервиш...

— Вы мне говорили уже про дервиша.

— Извини, дорогой.

— Это вы меня извините, Иван Прокопьич, вы меня не так поняли: я не совсем ухожу, просто перейду на более простую работу. Будет меньше удовлетворения, меньше зарплата — зато у меня появится драгоценное свободное время. Уж неделя, как заявление подал. Уже и место нашел — рядовым инженером в одну контору. Нарочно ухожу с завода — решил как птица Феникс: исчезнуть и возродиться из пепла, — Волохов рассмеялся. — Как вы находите эту идею, Иван Прокопьич?

— Люди с идеями мне всегда нравятся. Только ты, помнится, говорил, что начальники цехов так просто не уходят? Мол, это фигура, личность или что-то в этом духе.

— А вам рассказать, как я ухожу? Целая феерия! Отдал я секретарше заявление — на следующий день вызывает директор завода, беседует. На следующий день — главный инженер, беседует. Еще через день — секретарь парткома, беседует. За ним — зам по кадрам. Теперь второй круг предстоит. Главное, мужики-то хорошие — черт-те сколько одну лямку тянем, неловко перед ними темнить. Им главное — узнать причину, чтобы легче за меня бороться, а я молчу, как партизан. То есть объясняюсь, конечно, разными отговорками — знаете, мне стыдно признаться, но для нашего брата инженера занятие литературой — это что-то подобное пусканию мыльных пузырей. И вот думаю: может, не стоит крутить — выложить как на духу, чтоб поверили и отпустили с миром? Остаться уж я все равно не смогу; как втемяшилось что в голову — отрезано. Бросаю вызов судьбе — и будто стою на краю земли, а за морем — новая...

* * *

Странное дело: с этого времени пропал Волохов для Ивана Прокопьича. Старик сначала думал, что Виктор просто почуял вкус литературной работы, закусил удила и никаких встреч и советов ему пока не нужно; что ж, пусть поработает. Потом, месяца через два, стал думать, что у него, наверное, не клеится и он из ложной стыдливости глаз не кажет; захотелось найти его, но он не записал адреса, а искать без адреса не было ни сил, ни времени. Через четыре месяца он решил, что этот молодой человек или загордился перед стариком (с молодыми это часто бывает), или совсем забросил писанину. А через полгода он и фамилию его забыл и вспоминал его самого только при случае, но все-таки вспоминал — не потому, что еще один литературный задаток пропал, а очень уж врезался ему в память этот парень, грубовато-крепкий, неоднолинейный, изменчивый какой-то, но изменчивый не по капризу, а по внутренним законам. Вспоминал и его мальчишескую вихреобразность мыслей, и желание вникнуть в суть вещей, и гордость своей инженерской профессией, и расчет не потерять, не упустить всего, что отпущено, и растерянность перед соблазнами, и напористость — как он ухватился за работу, только поманили публикацией! — и бесстрашие, и неутраченная еще стеснительность. Ах, молодость! Она не так глупа и не так проста.

Иван Прокопьич как бы легко грустил по одной из утрат — больше всего в жизни он ценил встречи с неожиданными людьми.

Примерно через год он проводил творческую встречу с читателями на заводе, где, как ему казалось, должен был когда-то работать этот молодой человек. Случайно или не случайно Иван Прокопьич сюда приехал, он бы и не ответил — просто было несколько адресов, он и выбрал этот. Встреча проходила в красном уголке одного из цехов. Слушателей набралось около ста, слушали внимательно, задавали много вопросов — и серьезных, и наивных, и занозистых. Занозистые задавала молодежь, он любил такие вопросы: они распаляли в нем дух бойца. К выступлениям Иван Прокопьич относился серьезно, мнил себя в таких случаях этаким пушкинским Пророком, завоевывающим новые людские души во имя священной и прекрасной Литературы.

Ни до выступления, ни во время его он не стал никого спрашивать, знали ли здесь такого-то начальника цеха. После выступления его окружили, все больше девушки, засыпали новыми вопросами, Иван Прокопьич был рад, и тут он увидел его, ну да, Виктора Волохова! Сразу вспомнил и имя его, и фамилию и устало, бесстрастно спросил через головы, будто только вчера расстались:

— Ты так никуда и не ушел?

— Да нет... то есть много чего было после этого, — смущенно бормотал Волохов, пробираясь сквозь толпу. Подойдя, он не решился подать руку и виновато опускал глаза. — Вы сразу уедете?

— Нет, я пешком — мне после этого всегда нужно пройтись. До сих пор не научился хладнокровно выступать — устаю, будто вагон разгрузил.

Иван Прокопьич извинился перед окружившими его слушателями, попросил отпустить, поклонился, пообещал когда-нибудь приехать, и они пошли. Волохов провел его через несколько цехов, показал цех, в котором раньше работал. Через проходную вышли на тополевую аллею, ведущую к городским кварталам.

— Я ведь уходил и вернулся. Знаете почему? — сказал Волохов.

— Нет-нет, это твое дело, ты не мучайся этим.

— И все-таки, Иван Прокопьич, вы должны выслушать, иначе я буду чувствовать себя обманщиком и трусом. Вы помните, тогда я говорил, что ушел?

— Ты тогда еще не ушел.

— Ах да... Но все равно я ушел. Я подготовил себя ко всему, что должно было меня ожидать, кроме одного — приниженности маленького человека. Смешно сказать, в наш-то век... Я сейчас не буду говорить о том, как директор удерживал меня. Я чистосердечно признался, что хочу писать. Он сначала и верить не хотел, решил, что блажь, на смех поднял, при всех, на совещании, а потом махнул рукой — ладно, говорит, иди, поблажи, погуляй, а надоест — опять заберу. Я тогда еще не знал, что уже отравлен некоей должностной свободой действий, а директор — он знал. Понимаете, всю взрослую жизнь я был руководителем. Сначала мастером, потом начальником смены, потом начальником цеха. Люди снизу и сверху, а рядом никого — вакуум, свобода...

Пришел я на новую работу — хотел тихо прийти, незаметно, иначе опять потянет куда-нибудь наверх. В отделе кадров сидит этакая, знаете,