Шрифт:
Закладка:
«Мировоззрение» – вот надлежащее выражение для просвещенного бодрствования, которое озирается вокруг себя в лишенном богов светомире, следуя за критическим пониманием, и уличает чувства в обмане, стоит ему воспринять что-то такое, чего здравый человеческий рассудок не признает. То, что некогда было мифом, наидействительнейшим из всего действительного, теперь препарируется методами эвгемеризма, названного по имени ученого, который ок. 300 г. до Р. X. заявил, что античные божества – люди, некогда совершившие значительные деяния. В той или иной форме такое происходит во всякое просвещенное время. Это эвгемеризм, когда Преисподнюю объявляют нечистой совестью, черта – дурным желанием, а Бога истолковывают как красоту природы. Сюда же следует отнести и то, что ок. 400 г. на аттических надгробиях призывают уже не богиню города Афину, но богиню Демос (что, с другой стороны, весьма напоминает якобинскую богиню Разум), и то, что Сократ говорит о своем даймонии, а другие мыслители того времени – о Νος вместо Зевса. Конфуций говорит «небо» вместо Шанди, и это значит, что он верит лишь в законы природы. Чудовищным актом эвгемеризма было «собирание» конфуцианцами канонических сочинений Китая и «приведение их в порядок», что означало на деле уничтожение почти всех древних религиозных сочинений и рационалистическую фальсификацию прочих. Когда бы это было возможно, просветители XVIII в. столь же славно потрудились бы над наследием готики[715]. Конфуций всецело принадлежит китайскому «XVIII в.». Презиравший его Лао-цзы стоит в средоточии даосизма – движения, которое последовательно обнаруживало протестантские, пуританские и пиетистские черты. Оба они в конечном итоге распространяют практическое миронастроение на фоне совершенно механистического мировоззрения. На протяжении позднего китайского времени слово «дао» изменяло свое основное значение с тем же постоянством, причем в механическом направлении, что и «логос» в истории античного духа от Гераклита до Посидония и «сила» – от Галилея до современности. То, что некогда было мифом и культом большого стиля, называется в этой религии образованных кругов природой и добродетелью, однако природа – это разумный механизм, а добродетель – знание: в этом едины Конфуций, Будда, Сократ и Руссо. Мало чего стоят для Конфуция молитвы и умозрения относительно жизни после смерти, откровения же для него вовсе не существует. Тот, кто занимается жертвоприношениями и культом, необразован и неразумен. Гаутама Будда и его современник, основатель джайнизма Махавира, происходили из мира государств в нижнем течении Ганга, к востоку от области древней брахманской культуры, и оба, как известно, не признавали ни понятия Бога, ни мифа и культа. Установить что-то сверх этого относительно подлинного учения Будды затруднительно. Все покрыто густым слоем красок позднейшей феллахской религии, носящей его имя. Однако одной из несомненно подлинных идей насчет «сообразного с причинами возникновения» является выведение страдания из незнания, а именно незнания «четырех благородных истин». Это настоящий рационализм. Нирвана для Будды – чисто духовное избавление, что всецело соответствует стоическим автаркии и эвдемонии. Это есть состояние понимающего бодрствования, для которого более нет существования.
Великим идеалом образованного человека этого времени является мудрец. Мудрец возвращается обратно к природе, в Ферней или в Эрменонвилль{518}, в аттический сад или в индийский лес, – таков утонченный духовный способ быть горожанином большого города. Мудрец – это человек золотой середины. Его аскеза состоит в умеренно низкой оценке мира в пользу медитации. Мудрость Просвещения никогда не нарушит уюта. Мораль на фоне великого мифа всегда бывала жертвой, культом – вплоть до суровейшей аскезы, вплоть до смерти. Добродетель на фоне мудрости – это некий род тайного наслаждения, тончайший, духовнейший эгоизм, и потому учитель мудрости вне подлинной религии обращается в мещанина. Будда, Конфуций, Руссо – все это, при всей возвышенности их образа мыслей, архимещане, и ничто не может спасти сократовскую жизненную мудрость от педантизма.
К этой, можно было бы сказать, схоластике здравого человеческого рассудка с внутренней необходимостью принадлежит еще и рационалистическая мистика образованного человека. Просвещение Запада имеет английское происхождение и было результатом пуританства: от Локка берет свое начало весь материковый рационализм. В нем прежде всего нашли свою опору пиетисты в Германии (начиная с 1700 г. – община гернгутеров, Шпенер и Франке, в Вюртемберге – Этингер) и методисты в Англии (в 1738 г. Уэсли был «пробужден» гернгутством){519}. Здесь опять-таки различие Лютера и Кальвина: последние тут же организуются во всемирное движение, а первые утопают в центрально-европейских параграфах и параграфчиках. Исламские пиетисты находят себя в суфизме, имеющем не «персидское», но общеарамейское происхождение и распространяющемся в VIII в. из Сирии по всему арабскому миру. Пиетистами или методистами были и индийские миряне, учившие незадолго до Будды освобождению от кругообращения жизни (сансары) через погружение в тождество атмана и брахмана, и Лао-цзы и его приверженцы, а также, несмотря на их рационализм, кинические нищенствующие монахи, и бродячие проповедники, и стоические воспитатели, эти домовые священники и духовники раннего эллинизма[716]. Возможны здесь и взлеты вплоть до рационалистических видений, классический пример чего являет Сведенборг; у стоиков же и суфиев благодаря такому взлету был создан целый фантастический религиозный мир, а в буддизме подготовлено его преобразование в махаяну. Развитие даосизма и буддизма очень похоже на то, что переживал методизм в Америке, и совсем не случайно, что и тот и другой достигли полного расцвета в нижнем течении Ганга и к югу от Янцзы, т. е. в юных поселениях обеих культур.
20
Через два столетия после пуританства механистическое мировоззрение достигает своего зенита. Это настоящая религия данного периода. Однако тот, кто и теперь все еще убежден, что он религиозен в прежнем смысле, «верит в Бога», лишь обманывается насчет того мира, в котором отражается его бодрствование. Религиозные истины оказываются в его понимании всегда лишь механистическими истинами, и по большей части это лишь словесные штампы, окрашивающие научно рассматриваемую природу в мифические тона. Культура всегда равнозначна дару религиозного формообразования. Всякая культура начинается с величественной темы, поднимающейся от не ведающей городов земли, звучащей многоголосьем в городах с их искусствами и различными способами мышления и замирающей в мировых столицах в финале материализма. Однако даже последние аккорды продолжают хранить тональность целого. Существует китайский, индийский, античный, арабский, западноевропейский материализм, являющийся в каждом единичном случае не чем иным, как изначальной мифической полнотой образов, механически постигнутой при абстрагировании от всего пережитого и виденного.
Ян Чжу продумал в этом смысле конфуцианский рационализм до конца. Система локаяты так же продолжает общую для Гаутамы Будды, Махавиры и всех