Шрифт:
Закладка:
Так что я позволил ей жить на полную катушку, наслаждаться жизнью, которой она жертвовала в течение последнего года ради меня, меня одного. И все же, несмотря на эти альтруистические настроения, должен признать, что обрадовался известию о скорой поездке в Бонн и проявлял нетерпение, пока Кэм не определилась с датой — за несколько дней до моего двадцать второго дня рождения. Вдобавок она пообещала мне удивительное открытие.
Кэм позвонила мне днем одиннадцатого сентября 1989 года, в шесть вечера по немецкому времени.
— Готов получить подарок на день рождения? — весело поинтересовалась она. В ее голосе явственно слышалось волнение. Она нашла его, она знает, кто он, черт возьми, она была права, она была права! — Ау!
— Я готов, если ты готова, — осторожно ответил я.
— Хочешь, чтобы я рассказала, что именно обнаружила, а затем уже — как мне это удалось, или ты предпочел бы…
— Кэм, ради всего святого, не томи.
Мы ошибались, она ошибалась, все из-за этого чертова Андре, сына владельца антикварной лавки. Он заблуждался относительно пленников 1889 года. Да, они существовали, Мэтр их украл, выжили только четверо, так оно и было. На этом месте Камилла замолчала, я практически слышал, как она сглатывает слюну, смачивая свое прекрасное горло.
— Вот только твоего посетителя среди них не было.
— Откуда ты знаешь?
В архиве Гусинде в Бонне она нашла фотографию Мэтра и девяти плененных óна. Мэтр стоял в стороне, одетый в типичную европейскую одежду конца 1880-х годов, с бородой как у Поппера, с палкой, кнутом или указкой в руке, у его ног развалился белый терьер, а справа выстроились пленники.
— Сотрудники института «Антропос» разрешили мне сделать ксерокопию, и я пришлю ее по факсу, когда мы договорим, Фиц. Там нет никого похожего на нашего посетителя. Четыре женщины, четверо детей в возрасте от года до двенадцати и один сгорбленный старик в крайнем левом углу. Все они одеты в шкуры и смотрят в камеры. Снято в Париже неизвестным фотографом, говорится в подписи. Гусинде отдельно уточняет, что два селькнама погибли во время путешествия в Европу. Так что это не может быть он, Фиц. Твой посетитель — кавескар, которого Гусинде назвал алакалуфом.
— С чего ты это взяла? Откуда такая уверенность?
Обеспокоенная отсутствием лица моего злоумышленника среди индейцев, выставленных на потеху толпе Мэтром, Кэм продолжила копаться в архиве Гусинде, заручившись поддержкой дружелюбного библиотекаря, и когда знакомилась с кипой журнальных и газетных вырезок, наткнулась на номер Le Journal Illustré.
— И он был там, Фицрой. На гравюре Нильсена.
— Погоди минутку. На гравюре? Не на фото?
— Тогда еще не изобрели технику печати фотографий в газетах, поэтому, когда хотели напечатать плакат или проиллюстрировать репортаж в газете, делали оттиск рисунка, который называли гравюрой. Итак, этот Нильсен запечатлел группу индейцев. Одиннадцать человек, как и в случае с выставкой тысяча восемьсот восемьдесят девятого года; должно быть, именно из-за этого напыщенный Андре и пошел по ложному следу. Среди этих одиннадцати трое младенцев, четыре женщины с обвисшей грудью, двое мужчин постарше, двое подростков, один из которых — тот, кого мы ищем! Он возвышается над своими собратьями по несчастью, сидящими на корточках у костра, в той же позе, что и на фото, держа что-то вроде копья или палки. Позади него сбоку, в самом центре композиции, пожилой мужчина садится в каноэ, в то время как другие кавескары ютятся внутри примитивной хижины, за исключением еще одного старика, стоящего позади них. А за забором и рвом можно различить парижан в цилиндрах и галстуках. В толпе зевак видны и дети. Это как зоопарк, только называется выставкой, а на самом деле настоящий человеческий зоопарк — конкретно этот очень знаменитый, как рассказал мне библиотекарь, в «Саду Аклиматасьон» в Булонском лесу. Вот почему на рисунке изображена птица, расхаживающая по территории, а также другие животные, безусловно куда более счастливые, чем туземцы. Несчастные полуголые индейцы сидят спиной к зрителям, но лицом к этому Нильсену, который запечатлел их на бумаге, а затем опубликовал изображение в газете. Мы нашли его, Фиц.
— Но не в тысяча восемьсот восемьдесят девятом? — промямлил я, пока не в состоянии переварить столь резкий сдвиг в направлении наших исследований. Целый год в погоне за не тем преступлением, не тем преступником, не той датой!
— Ты не поверишь, когда вышел этот журнал, мой милый. Давай-ка, попробуй.
Я задумался на пару минут. Кэм бы не спросила, если бы ответ не напрашивался сам собой и не был связан со мной.
— Одиннадцатого сентября, — выпалил я. — В мой день рождения.
— Какого года, Фицрой Фостер? А?
Да, иначе и быть не могло.
— Восемьдесят первого, — сказал я.
— Восемьдесят первого, — повторила Камилла почти нараспев, провод, казалось, раскалился от ее нетерпения. — Ровно за сто лет до того, как он пришел к тебе. Я уверена, что в тот же день, когда вышла газета, кто-то наверняка щелкнул его.
Я не сказал ей, что это не могло случиться в один и тот же день. Фото наверняка сделали несколькими днями ранее, чтобы было время на изготовление оттиска. Но Кэм так ликовала, а я сам слишком волновался, и мне нужно было задать куда более насущные вопросы.
— Так как его зовут? А кто сделал снимок для почтовой карточки?
Я попытался представить себе эту сцену. Кто-то разговаривает с моим посетителем, приказывает ему встать, погримасничать, повернуться, нахмуриться, сесть.
— Кто сделал снимок? Это нам еще предстоит выяснить. Прошлое так просто не умирает.
Первое же открытие, которое Кэм сделала по возвращении в Париж из Бонна, оказалось впечатляющим. И опять она не выдержала и позвонила мне по телефону.
— Мы нашли его! — выпалила она без всякого приветствия. — У меня ушло какое-то время, но я наткнулась на номер журнала «Природа» — этот журнал специализируется на популяризации науки — от ноября тысяча восемьсот восемьдесят первого года, и там была статья Поля Жюйера. Жюйера приходил в Булонский лес наблюдать за туземцами и описал все с массой подробностей. Я переведу статью и
