речь на церемонии, организованной одним из наиболее влиятельных Советов. Более того, она была напечатана в газете этого Совета. Очевидно, подобные слова отражали настроения немалой части солдат и матросов Гельсингфорса.

Слиянию религиозного и политического сознания способствовали и скрытые религиозные мотивы, содержавшиеся в социалистической политической культуре. Последняя же доминировала в послереволюционной жизни России. Революционные массы подчас проходили тот же путь, который ранее проходили поколения неофитов русского революционного подполья — для них революционная субкультура была своеобразным заместителем религии. Н.А. Бердяев, отмечая аскетизм, обостренное чувство греха, склонность к покаянию, присущие многим русским революционерам, полагал, что их воинствующий атеизм был лишь вывернутой наизнанку русской религиозностью[247]’.

Религиозные символы нередко встречаются и в памятниках культуры революционного подполья, и в творчестве передовых, «сознательных» рабочих[248]. Не следует объяснять это лишь желанием говорить со своей аудиторией на понятном и эмоционально значимом для нее языке — создатели этих текстов сами находились в поле влияния глубинной религиозной традиции, сознавали они это или нет.

Вновь следует отметить, что грандиозный переворот сравнивался с праздником Пасхи (а подчас революция и переживалась как этот христианский праздник). Часто и ритуалы Пасхи использовались современниками для выражения своего отношения к происходящему. Так, например, описывал современник реакцию жителей Луганска: «…Пожилые работницы крестились, говоря „слава Богу“, молодые смеялись, обнимали друг друга, целовались как на Пасху…»[249]. Но и жена генерала, бывшего военного губернатора Забайкальской области, воспринимала Февраль таким же образом. После переворота она говорила своим домашним, что чувствует себя «как в светлое Христово Воскресение»[250].

Подобный подход — оценка революции как важнейшего религиозного события — освящался и авторитетом известных религиозных мыслителей. «Может быть, с первых времен христианских мучеников не было во всемирной истории явления более христианского, более Христова, чем русская революция», — писал Д.С. Мережковский. Религиозный публицист В.П. Свенцицкий сразу после революции отмечал: «Русская революция — нанесла поражение „дьяволу“. И потому она так явно походит на чудо… Мы знали, что существуют „революционные организации“. Но пусть скажет каждый по правде, — не исключая самых крайних революционеров, — думал ли он, что в три дня воскреснет русский народ. Конечно, никто об этом не мечтал никогда. И вот — воистину воскрес!»[251]

Любопытно, что так же относились к революции и некоторые духовные лица. Епископ Енисейский и Красноярский Никон (Бессонов) уже 3 марта направил телеграмму председателю Временного правительства: «Христос воскресе! Искренне рад перемене правительства, ответственному министерству». В своей проповеди 10 марта он также использовал образ Пасхи для описания политического переворота: «Нынче у нас Пасха, день воскресения всего русского народа. <…> Россия наша, дорогая Россия воскресла! Смертию старого строя попрано угнетение, болезнь, цепи, отчаяние народа». Никона никак нельзя назвать типичным епископом. Вряд ли подобные «пасхальные» настроения овладели многими архиереями, хотя некоторые из них также публично заявляли об обновлении России и «грядущем ее воскресении»[252]. Но некоторые священнослужители в других городах также использовали язык пасхального поздравления для выражения своих политических настроений и во время проходившего тогда Великого поста. Митрополит Евлогий вспоминал: «Иеромонах Иван (из пастырского училища), несмотря на пост, приветствовал меня: „Христос Воскресе!“, „Христос Воскресе!“, а в ответ на мои увещевания быть более сдержанным возразил: „Вы ничего не понимаете!..“ Потом я узнал, что он в училище со стены сорвал царский портрет и куда-то его спрятал». Факты подобных «пасхальных» приветствий священнослужителей по поводу переворота зафиксированы и в Красноярске. Известен и случай, когда священник даже задал «празднику свободы» «пасхальный» тон: Московский священник В. Востоков 4 марта служил праздничный молебен на Красной площади не в темном облачении, положенным по уставу в Великий пост, а в красном, пасхальном[253].

Впрочем, подобная «пасхальная» интерпретация революции встречала противодействие со стороны части духовенства. Епископ Тобольский и Сибирский Гермоген, откликаясь на постановление епархиального съезда, писал: «Я не благословляю случившегося переворота, не праздную мнимой еще „пасхи“ (вернее же мучительной Голгофы) многострадальной России и исстрадавшегося душою духовенства и народа…»[254]. Однако сам выбор им подобных слов свидетельствовал о распространенности среди немалой части священнослужителей «пасхальных» настроений.

Но если революция часто сравнивалась с Пасхой, то и Пасха в 1917 г. сопоставлялась подчас с революцией. В Петрограде в честь религиозного праздника были вывешены красные флаги[255]. Продавались даже пасхальные поздравительные открытки с актуальными религиозно-политическими поздравлениями «Христос воскресе. Да здравствует республика!», «Христос воскресе. Свобода России», на них изображались революционный солдат и рабочий, озаренные солнцем свободы. Можно с уверенностью предположить, что предприимчивые производители этих пасхальных открыток рассчитывали на то, что товар будет пользоваться спросом. Для этого были определенные основания. Празднование праздника Пасхи было крайне политизировано. Митрополит Евлогий был неприятно поражен тем настроением, которое господствовало в церкви, он вспоминал впоследствии: «Пасхальную заутреню я служил в соборе, битком набитом солдатчиной. Атмосфера в храме была революционная, жуткая… На приветствие „Христос Воскресе!“ среди гула „Воистину Воскресе!“, какой-то голос выкрикнул: „Россия воскресе!“». В некоторых селах пасхальные торжества совмещались с «праздниками свободы»[256].

Поздравления же органов власти (Временного правительства, Советов и комитетов разного уровня, командования) с праздником Пасхи носили в этот год политический характер: «Христос воскресе! Многоуважаемые защитники свободы, 7 рота Б.Д.Р.П. 35 пехотной дивизии поздравляет Вас с Высокоторжественным праздником Светлого Христова воскресения и этот праздник желаем Вам встретить и провести с таким чувством и восторгом, с каким мы и вся страна встретили свободу, завоеванную вами», — писали солдаты, поздравляя членов Временного правительства. В некоторых случаях писали о празднике «великого двойного Воскресения». В таком же стиле были выдержаны в этом году и традиционные поздравления старших по званию. Командующему флотом Балтийского моря, например, посылались такие телеграммы: «Христос Воскресе. Приморский фронт морской крепости приветствует Вас, господин адмирал, со светлым праздником Воскресения нашей дорогой свободной родины». Приказ же по запасному батальону Гвардейского Петроградского полка гласил: «В этом году светлый праздник вдвойне: воскрес и русский народ, он пробудился после тяжелого сна». В том же духе было выдержано и приветствие запасному батальону командира этого полка, находившегося на фронте: «В день светлого Христова праздника, в дни воскресения России к новой свободной жизни я и весь полк от всего сердца приветствуем родной запасной батальон»[257].

Известный пример в этом отношении представляло и пасхальное поздравление самого Верховного главнокомандующего генерала М.В. Алексеева, включенное в его приказ № 256, оглашавшийся во всех частях и подразделениях российской армии: «Да будет день этот символом возрождения многострадальной Родины нашей к силе, правде и свету…»[258].

И, разумеется, весьма политизированными были пасхальные поздравления, направлявшиеся