— Вот это другое дело, — сказал папа. — Ну как, Юрка, полетишь в Москву, а потом к Петровичу?

И мама тоже смотрела вопросительно.

— Нет, — сказал Юрка. — Никуда я не полечу.

— Это почему же? — удивился Петрович. — Тебя там Федюнька и Минька на станции встретят, и Полкан с ними. Он от радости своим чёрным хвостом как застучит! Так и будете всюду вчетвером ходить: и в лес, и на речку. А осенью в школу. Соглашайся!

Юрка затряс головой:

— Всё равно не полечу. Тут буду, как все. Стрелять не даёте, так буду с Павликом немецкие бумаги переводить. И больше не говорите и не просите, а то как заругаюсь! И подраться тоже могу. Вот! — И Юрка крепко стиснул два маленьких кулака.

— Кто же это тебя ругаться научил? — спросила мама.

— А никто. Я сам научился. Вы, наверно, не слышали, как наш повар ругается, если он варит бойцам кашу, а в это время фрицы его обстреливают?

— Нет, я не слышала, — сказала мама. А папа и Петрович промолчали.

Потом, когда Юрка занялся своими делами, папа тихонько сказал маме, что, конечно, хорошо бы Юрке попасть на Большую землю, да ещё в такую семью, как у Петровича. Но отпускать его с дядей Сашей опасно. Самолёты эти сильно обстреливают фашисты. Дядя Саша, если он будет один, может в случае чего выброситься с парашютом, а если с ним будет Юрка, как тогда? Мама не возражала. В это тяжёлое время ей очень не хотелось расставаться со своим сыном.

И дядя Саша улетел один.

Вечером, укладывая Юрку спать, Петрович сказал:

— Ну и вольник же ты, самовольник! Один троих переспорил. И не стыдно тебе было грозиться!

Но Юрка не смутился, он возразил:

— А вам не стыдно? Сами такой старый, а всё воюете. А меня, совсем молодого, придумали отослать. Да ладно уж, я на вас не сержусь, потому что очень вас люблю.

На этом их вечерняя беседа кончилась.

А утром, как только Юрка проснулся, пришёл папа и сказал:

— Вставай, солдат! Сейчас мы с лейтенантом и с тобой пойдём допрашивать немецкого пленного. Не боишься?

Юрка молчал. Потом он вдруг всхлипнул, закрыл лицо руками и заплакал. Папа, Иван Петрович и Павлик, который тоже был в землянке, стояли и молчали. Видно, никто из них не ждал, что Юрка заплачет. Потом Павлик сказал:

— Может, ты думаешь, Юрка, что это какой-нибудь страшный немец? Тьфу! Самый обыкновенный фриц. Но рассказать кое-что, нам нужное, он может. Пошли!

Все улыбались, и Юрка тоже улыбнулся, вытер глаза и сказал:

— Вы не думайте, что я боюсь. Я не боюсь, но мне противно с ним разговаривать. Вы, может, лучше переводчицу Нину привезёте? Она будет с фрицем разговаривать, а я бумаги и письма читать…

Папа посадил Юрку на колени и сказал:

— Нину мы привезти не можем. Младший лейтенант Нина Борисова ранена и лечится в госпитале. Заменить тебя пока некем. Понятно, сын?

— Понятно, — ответил Юрка и слез с папиных колен. — Ладно, я пойду. — Но тут вступился Петрович:

— Как же ему идти, если на улице талая вода, а он в валенках!

— Так валенки у него с калошами, — возразил папа.

— А вода повыше калош, — не соглашался Петрович.

— Так я понесу его, — сказал папа.

Он посадил Юрку на плечи и понёс его туда, где был пленный немец, которого надо было допрашивать. Павлик шёл рядом с ними, уговаривая Юрку прокатиться и у него на плече. А Петрович пошёл по другим делам. По дороге ему встретился молодой солдат. Он спросил Петровича:

— Куда это капитан своего сынишку понёс?

— Немца допрашивать, — ответил Петрович. Ты разве не знаешь, что Юрка в нашей части переводчиком состоит?

— Надо ж! — изумился солдат. — Такая кроха!

А папа с Юркой на руках и лейтенант Павлик шли к блиндажу, где сидел пленный фриц. Они шагали по талой воде, в которой отражались синее небо, белые облака и высокие сосны. А кругом журчали, бежали ручьи, звенели птицы, и в измученный тяжкой зимой город и на фронт шла первая военная весна.

ТОВАРИЩИ ЛЕНИНГРАДЦЫ

Любочке было четыре года, и жила она со своей мамой в осаждённом фашистами городе Ленинграде.

В то время была война, и враги окружили Ленинград кольцом, взяли его в блокаду.

Любочкин папа сражался на Ленинградском фронте.

Большой дом, в котором жила Любочка, совсем опустел. Мужчины ушли воевать, большинство ребят увезли подальше от фронта, а матери их работали на заводе и часто там же и жили, как солдаты на казарменном положении. Мама и Любочка жили в одной комнате, а вторую занимал пожилой токарь Иван Кириллыч. Сыновья его воевали, а жена и дочка с маленькими детьми уехали в тыл. Мама тоже могла уехать со своей Любочкой, но она знала, что папа их воюет всего в нескольких километрах от дома, и не хотела уезжать. Она думала: а вдруг папу ранят? Кто же тогда будет за ним ухаживать?

Время шло, и мама с Любочкой чувствовали себя всё хуже и хуже.

В начале войны они получали по карточкам достаточно хлеба и кое-какие продукты. Но после того, как немцы разбили склады, продуктов в городе почти не осталось, и хлеба стали выдавать на целый день крошечный кусочек, размером не больше двух спичечных коробков. Это был уже настоящий голод.

Пришла зима, и Любочка так ослабела, что почти не могла ходить по комнате и не хотела спускаться в бомбоубежище. С утра до вечера она сидела в уголке дивана в своей серенькой меховой шубке и даже с любимой куклой Алей не хотела играть.

Ударили морозы, и в комнате стало так холодно, что меховая шубка уже не согревала Любочку, а дров не было. Мама давно уже сожгла деревянный ящик, в котором они держали раньше картошку, сожгла и лестницу, по которой папа взбирался чинить электричество, потом доску для пирожков и котлет, ведь ни пирожков, ни котлет никто теперь в Ленинграде не делал… Затем в печку отправились один за другим все стулья, Любочкина деревянная кроватка и, наконец, обеденный стол. Иван Кириллыч заглянул однажды к ним в комнату, увидел, как мама суёт в печку ножку от стола, и сказал, что такую обжору мебелью не насытишь. И на другой день принёс маленькую железную печурку. Эту печурку можно было