Сколько архиепископские люди ни старались добиться истины, им так и не удалось примирить разноречивые свидетельства.

Махнув рукой, они дважды записали в синодик Брязгу и его сотоварищей. Вышел курьез. Казаки как бы дважды гибли за православие. За смерть в бою им пели «вечную память большую», за повторную погибель на рыбалке — «память малую».

Книжники пытались придать синодику летописную форму. Но тут они столкнулись с наибольшими трудностями. Ветераны руководствовались несложной схемой. Главные вехи похода были связаны в их сознании с погибелью любимых атаманов. Каждый будто бы погиб «в свое лето». В первое лето «сибирского взятия» погиб Брязга, во второе — Пан, в третье — Кольцо, в четвертое — Ермак. Схема имела недостаток, поскольку ермаковцы провели в Сибири всего лишь три, а не четыре лета.

Книжники пытались выяснить у казаков, в каком году те взяли Сибирь. Но тут они потерпели полную неудачу. В средние века простой люд никогда не заглядывал в календарь. Многие не знали даже года своего рождения: активная жизнедеятельность человека продолжалась до тех пор, пока его не покидали силы. Точный возраст сам по себе не имел никакого значения. Человек вел счет не по годам, а по запомнившимся ему событиям.

Для ермаковцев таким событием было прежде всего «сибирское взятие». На все вопросы Киприана они отвечали, что служат службу в Сибири сорок лет, «с сибирского взятия». Поскольку Киприан прибыл в Тобольск в 1621 году (счет времени вели от сотворения мира), летописец рассчитал, что «сибирское взятие» произошло на сорок лет раньше — в 1581 году.

Казаки явно округляли время своей службы. В начале 30-х годов те же самые люди писали, что служат царю «в Сибири в Тобольске от ермакова взятия лет по сороку и по пятидесяти». Иначе говоря, их хронологические расчеты носили самый примерный характер.

Тем не менее тобольские летописцы поверили казакам.

Нелегко рождалось летописание в Сибири. Книжных людей в Тобольске было раз-два и обчелся. Архиепископу пришлось подбирать себе штат на ходу. Посылая Киприана в далекий край, патриарх Филарет распорядился подобрать служителей для новой сибирской епархии в Казани. Сделав остановку в Казани, Киприан впервые увидел людей, назначенных ему в помощники. Тут был и главный архиепископский дьяк «с Казани», и старцы, и дворовые люди. Крупнейшая в стране казанская епархия за семьдесят лет успела стать центром православной образованности. Казанские книжники, прибывшие с Киприаном в Тобольск, положили начало местному летописанию.

Тщательно расспросив ермаковцев, дьяк и его помощники написали сначала синодик, а затем краткую летописную «Повесть о Сибирском взятии».

По приказу архиепископа в тобольских церквах стали печь вечную память ермаковцам.

Слово Киприана было законом для сибирского духовенства. Но его начинание не получило одобрения в столице.

Патриарх Филарет Романов имел свои счеты с вольными казаками. Составленная попечением Филарета летопись без обиняков называла Ермака и его казаков «ворами». О поминании разбойников не могло быть и речи.

Провинциальная точка зрения получила признание в Москве лишь через два года после смерти Филарета. В начале 1636 года священный собор назначил архиепископом Сибири Нектария. Новый пастырь пользовался большим влиянием при дворе, и ему удалось добиться того, что высшее духовенство в Москве учредило «вселенское» поминание Ермака и его казаков. Отныне «вечную память» погибшим ермаковцам пели не только в Тобольске, но и в Москве. При жизни никто из них и не подозревал, что когда-нибудь сподобится такой чести.

Нектарий был интереснейшей личностью. Сын осташкинского крестьянина Николай Теляшин в тринадцать лет покинул отчий дом и переселился в Нилову пустынь. Там доживал век знаменитый пустынник Герман, ставший духовным отцом мальчика. Герман был человеком суровым и властным. Он твердо верил, что без палки нельзя наставить отрока на путь истинный. На склоне лет Николай-Нектарий с тихим умилением вспоминал своего учителя жизни: «И како терпел от начальника моего с первых дней! — восклицал он. — Два года по дважды на всякий день в два времени бит был… учил клюкою и остном (посохом) прободал, …и кочергою, что в печи углие гребут… и не токмо древом всяким, но и железом и калением, и за власы рванием, но и кирпичом, и что прилучалося в руках его, чем раны дать…»

Монашеский устав предписывал послушнику полное подчинение воле наставника. Мальчик глотал слезы и лишь вел про себя счет ударам, «…А того сочтено у мене, в два года по два времени на всякий день, — вспоминал Нектарий, — боев тысяща четыреста и тридесять. А сколько ран и ударов на всякий день было от рук его честных, и тех не считаю, бог весть, и не помню».

Став архиепископом, Нектарий не забыл учителя и прилежно следовал его заветам. Этим он вскоре снискал ненависть среди служителей тобольского архиепископского дома. Столкнувшись с «кознями», Нектарий поспешил сочинить жалобу на собственных подчиненных. «Да и софийские, государь, дворовые люди, — писал пастырь, — старцы, дети боярские и певчие дьяки, кроме старого дьяка Саввы Есипова, умышляют на меня, богомольца твоего, и угрожают доводными всякими делами (доносами)».

Лишь один из старых служителей пришелся по душе ниловскому пустынножителю. То был главный архиепископский дьяк Савва Есипов. В Софийском доме не сыскать было другого такого же нужного и расторопного человека. Заботясь о доходах епархии, он составил роспись софийских оброчных крестьян. Ему доверили старцы огромную сумму — 200 рублей — на помин умершего владыки.

Нектарий ценил Савву не только как рачительного хозяина, но и как любителя книжной премудрости. При всех своих странностях Нектарий всегда был предан образованию, изучал греческий и латинский языки, риторику и философию. В лице Саввы он нашел единомышленника.

Тотчас по прибытии в Тобольск архиепископ поведал дьяку сокровенную мысль насчет написания подробной летописи, которая бы прославила епархию и последовательно провела новый взгляд на миссию Ермаковых казаков в Сибири. Всего пять месяцев понадобилось исполнительному дьяку, чтобы осуществить предначертания начальства.

Как и полагалось смиренному христианину, Есипов поместил свое имя в самом конце летописи, скрыв его незамысловатым шифром.

Савва не обладал чрезмерным честолюбием и в послесловии к летописи откровенно признался, что он лишь расширил («распространил») летописную «Повесть», которую составили в Софийском доме до него.

Средневековые писатели не гнались за оригинальностью. Напротив, они любили украшать свои произведения подробнейшими заимствованиями из других авторов, слывших признанными авторитетами. Библиотека тобольского архиепископа была не слишком богатой, и дьячку пришлось довольствоваться тем,