В сентябре 1947 года Абрамов приступает к обучению на пятом курсе филфака. Впереди ещё один год учёбы и сдача государственных экзаменов с защитой диплома.

Тему предстоящей дипломной работы Фёдор Абрамов определил ещё в конце четвёртого курса: «“Поднятая целина” Михаила Шолохова» – именно так будет записано в выписке-приложении к диплому № 035112 от 1 июля 1948 года{34}. И выбор тема, скорее всего, не был случайным. Конечно, сам Абрамов не оставил каких-либо комментариев на сей счёт, но тема крестьянской жизни, быта людей, работающих на земле, их взаимоотношений, культуры, формировавшейся веками, и именно так, как это раскрыл Шолохов, не могла не волновать Абрамова. Творчество Шолохова влекло Абрамова ещё со школьной скамьи, и в этом нетрудно убедиться, полистав его тетради по литературе за старшие классы. Выбор данной темы для Абрамова был не только уважением к силе и чистоте шолоховского слова, но и результатом незримой, идущей из глубины абрамовской сущности связи с миром русской деревни.

Скорее всего, благодаря мощи литературного языка Михаила Шолохова Фёдор Абрамов ещё острее и тоньше чувствовал крестьянский мир, филигранно выраженный в художественном слове, и, может быть, усаживаясь за написание дипломной работы, он образно и достаточно ярко сопоставлял шолоховский Гремячий Лог из «Поднятой целины» и свою Верколу. Шолоховские и абрамовские родные места были уже одним целым, единым воплощением мира, в котором они оба выросли. Скорее всего, именно поэтому Фёдор Абрамов будет всю свою жизнь следовать шолоховской теме, и о шолоховском «золотом ключике» в прозе Абрамова в этой книге будет сказано ещё не единожды.

Аспирант

В 1948 году Фёдор Абрамов с успехом оканчивает университет. Его диплом филолога-русиста (литературоведа) всего лишь с двумя четвёрками – по первой части политической экономии и старославянскому языку – давал право беспрепятственного поступления в аспирантуру без сдачи вступительных экзаменов. В какой-то момент, вопреки прежнему порыву поехать после окончания университета в деревню «преподавать детишкам в школе русский язык», он всё же решается связать свою жизнь с наукой.

Нельзя сказать, что Фёдор Абрамов с огромным желанием стремился остаться в Ленинграде. Главным фактором в принятии решения об аспирантуре была материальная сторона дела. По крайней мере этого не утаивал и сам Абрамов. 6 июня 1978 года, выступая в Ленинградском доме журналиста[5], он откровенно признался, что его привлекла карьера литератора. «…Путь мой в писательстве был нелёгким, надо было кормить семьи братьев: один брат погиб, другой брат – колхозник, надо учить его детей. И ещё платить налоги старшего брата – брата, который был мне отцом. Да-да, после войны в деревне было очень тяжело! Вы знаете постановление ЦК о нарушении материальной заинтересованности. А практически что это означало? В течение многих лет колхозникам не платили или платили считаные гроши. Короче, бремя старшего брата легло на мои плечи… пришлось искать пути реального добывания денег. Я пошёл в аспирантуру. Был спокойный расчёт: бог знает, будет ли из меня писатель, ведь я уже не мальчик, мне двадцать восемь, когда окончил университет, а тут – быстрая отдача. Так я стал аспирантом: в 1951 году защитил диссертацию, и много лет все мои основные деньги уходили в деревню – на старшего брата… чтобы учить его детей, чтобы учить сестру и тащить семью погибшего брата…»

Ответственность за близких ему людей, когда-либо поддержавших его в трудную минуту, в данном случае речь идёт о старшем брате Михаиле, была у Фёдора Абрамова просто феноменальной. Казалось, что он мог отдать последнее, по сути так и было, лишь бы как-то смягчить жизнь бедно живущей семьи Михаила и едва сводящей концы с концами семьи погибшего на фронте Николая. Это было даже не обязательство в прямом смысле этого слова, а стиль его жизни с глубоким понятием братской чести и взаимовыручки, которая всегда была присуща их семье. Поистине, он жил так всегда и иначе не мог.

Уже после смерти Фёдора Абрамова о щедрости его души будут вспоминать многие, кто его знал и кто был свидетелем его доброго отношения к людям. Будучи уже известным писателем, он не раз откликался на письма попавших в беду абсолютно незнакомых ему людей и безвозмездно высылал нужную денежную сумму. И конечно же, получатели абрамовских «подарков» отвечали письмами благодарности. Их в архиве писателя достаточно много. И эта абрамовская отзывчивость словно бы диссонировала с суровой внешностью, подчас хмурым и угрюмым лицом, не располагающим к близкому общению, с его сложным тяжёлым характером, который, как мне думается, порой крепко мешал ему жить.

В том, что научная деятельность, на которую он решился летом 1948 года, всё же не стала для него любимым делом, Фёдор Абрамов открыто признается в мае 1951 года, ещё задолго до защиты кандидатской диссертации, в письме близкому знакомому Леониду Резникову в Минск:

«…Поймите: наступающий год – решающий в моей жизни. Либо я войду в литературу, либо я буду болтаться в чуждой для меня сфере ещё много лет. В предстоящем году мне необходимо во что бы то ни стало что-то написать и опубликовать».

И в этом же письме – тревожные сомнения: «…Предположим, что моё бумагомарание ничего не даст, что на этом пути, как это ни грустно, ожидает меня полнейший провал. Само собой, тогда придётся переключиться на науку…»

После небольшого отступления вернёмся к трём аспирантским годам Фёдора Абрамова, пусть и к короткому, но весьма непростому периоду его жизни. В первую очередь это было время поиска самого себя, утверждения гражданской позиции. Именно в эти годы Абрамов, по выражению Дмитрия Лихачёва, не успев «разобраться в делах государственной идеологии», втянул себя в борьбу со «смотрящими» на Запад «космополитами». В этот момент в нём заговорил тот самый бескомпромиссный Абрамов-критик, Абрамов-коммунист (с первого года обучения в аспирантуре на партийном собрании он был выбран парторгом курса). По выражению его близкого друга Александра Рубашкина, студента филфаковского отделения журналистики, ярый и упористый Абрамов был «категоричным максималистом». Его бескомпромиссность и проявилась в той самой пресловутой борьбе с «космополитизмом», смерчем накрывшей с осени 1948 года всю страну и достигшей апогея в 1949-м.

Теория космополитизма была очень удобна для всякого рода проработок, поиска инакомыслия, идущего вразрез с линией партии. И поэтому космополитизм, прославлявший стирание границ и культур, объединение мира в одно единое государственное пространство, рассматривался как враждебная буржуазная идеология, чуждая советскому обществу. К тому же его понятие, менявшееся на протяжении многих веков от Сократа до Иммануила Канта, давало «проработчикам» поистине непаханое поле вариантов обвинений в отношении тех, кто якобы отрицал или