Шрифт:
Закладка:
Он положил том на письменный стол и поискал что-нибудь, что можно использовать в качестве закладки. Заложил карандашом.
Гогель сидел на стуле у входа.
— Что с вами, Александр Александрович? Вы мрачнее тучи! Нашли то, что искали?
— Да… почти. Минуту…
Буква «O» была в 21-м томе. И про «опиум» была здоровая статья на несколько страниц, в которой Саша не понял ничего.
Он положил 21-й том на стол, раскрытым на «Опиуме».
— Нужна помощь с немецким? — спросил гувернер.
— Нет. Мне все понятно. Я знаю, что такое опиум.
— Опиум?
— Лауданум — это спиртовая настойка опиума. Судя по запаху водки. Но, если ваша жена это принимает, вам, наверное, стоит прочитать.
— Вы так говорите, словно это яд.
— Это и есть яд. Причем весьма опасный. Вы знаете, почему сейчас англичане воюют с Китаем?
— Воевали. За свободу торговли и открытие портов.
— Угу! За свободу торговли опиумом, которую полностью запретил китайский император, в чем был совершенно прав, как бы не надмевались над ним так называемые «просвещенные» европейцы. Это гораздо опаснее водки. От опиума, правда, не буянят, а спят, зато смертельная доза гораздо меньше. А проспать всю оставшуюся жизнь не входит в мои планы. Слышали о притонах для курильщиков опиума?
— Да, но это же курение, а не настойка по рецепту врача.
— Разница небольшая. Так что я бы посоветовал вашей жене как минимум принимать его только в исключительных случаях, а лучше отказаться совсем, если она еще на это способна. Будете читать?
И он открыл и 17-й том со ссылкой, положил рядом с 21-м и оба повернул к Гогелю.
— Я не знаю, что написано в статье, — сказал Саша. — Я совсем не помню немецкого. Чувствую себя инвалидом.
Прямо напротив стола стоял очень странный рояль. Он был словно сломан посередине, и часть, которая обычно расположена горизонтально, была поставлена вертикально к стене и на ней выгравирована огромная лира.
Саша встал, подошел к роялю, открыл крышку, дотронулся до клавиш. Музыка всегда помогала ему думать, словно изолируя от внешнего мира. С лауданумом надо было что-то решать.
Кажется, вот эта октава. Нажал на белую клавишу, потом на черный ре диез, потом попеременно.
«К Элизе» была единственная пьеса, которую он прилично помнил после брошенной в пятом классе музыкалки.
Типично, в общем. Почему-то именно «К Элизе» выветривается у всех из головы в последнюю очередь.
Родители не сразу, но смирились, потому что было ясно, что ребенок собирается то ли на мехмат, то ли на физтех. В самом конце 80-х музыкальное образование в интеллигентных московских семьях уже не считалось необходимым.
А потом, лет в 14, Саша понял, что для соблазнения девочек гитара гораздо эффективнее фоно. И переключился на шестиструнку. В следующий раз о брошенной музыкалке он вспомнил уже абитуриентом, когда выяснилось, что на физтехе она добавляет баллы к экзаменам. Видимо, в память об Эйнштейне, который играл на скрипке.
Но диплома музыкалки не было, на физтех не хватило одного балла, и пришлось идти в МИФИ. А после второго курса вдруг стало ясно, что защищать невиновных от судебного произвола гораздо важнее физики.
Он повернулся к Гогелю и указал глазами на клавиши пианино.
— Можно?
— Конечно, Александр Александрович!
Он сел за инструмент и начал играть.
Кажется, жизнь давала второй шанс. Выучить немецкий, который когда-то начинал, но бросил, доучить недоученный французский, окончить музыкальную школу, наконец.
Звук у фортепьяно был великолепный: яркий, глубокий, волшебный. Саша опасался услышать скрипучие тона клавесина, но нет: вполне современно.
Первую часть «К Элизе» он помнил хорошо.
Просто полузакрыл глаза и поплыл на волнах музыки.
Вспомнил жену, дочку Анечку. Где они сейчас, что с ними? Увидит ли их еще? Это, наверное, не «К Элизе», а «К Анюте». Девочке с сиреневыми волосами, оставшейся где-то в будущем.
И кто он сам? Юрист из Москвы 21-го века или сын Александра Второго? Он уже не был ни в чем уверен. Сначала казалось, что только первый, очутившийся в чужом теле великого князя. Но нет! И от князя что-то есть, не только плоть, ставшая вместилищем для другой души.
Здесь в России 19-го века удалось реализовать утопию просвещенной монархии. Ну, вот же она! Отец — реформатор, говорящий на пяти языках — русском, английском, немецком, французском и даже польском. Никса — умный, добрый, интеллигентный — вообще идеальный — наследник престола. Просто «Государство» Платона! Почему же так ужасно все закончилось? Что же сломалось? Почему Россией века 21-го правят пигмеи, не озабоченные ничем, кроме своего кошелька.
Саша никогда не был склонен объяснять явления тайными интригами и коварством соседей. Если что-то сломалось, значит были внутренние причины: трещина, гниль, ошибки конструкции. Просто так ничего не падает.
Вторая часть пошла хуже, пару раз ошибся, но ничего — тоже помнил, оказывается. Веселая она какая-то, танцевальная почти, а потом снова светлая печаль. После нее что-то тревожное, опять с ошибками, но ничего: еще немного потренироваться, и все вспомнит. И снова та же тема, что вначале.
Он окончил играть и открыл глаза.
Гогель куда-то пропал, зато рядом стоял Никса.
— Вот это да! — сказал брат.
— Издеваешься? Я раз десять ошибся.
— Да? Не заметил.
— Это единственная пьеса, которую я помню. До болезни я так не играл?
— Даже близко! Ты учился год и ненавидел фортепьяно больше всех предметов вместе взятых.
— Я был такой дурак?
— Я полностью разделял твои чувства. И разделяю. Надеюсь, папá позволит с этим покончить.
— Ты идиот, Никса. Я думал о тебе лучше. Ты потом будешь обливаться горючими слезами и кусать себе локти, что бросил. Потом у тебя не будет ни времени, ни сил. Не повторяй моих ошибок.
— Каких?
— Ну, я бросил через пять лет занятий, а потом очень жалел.
Никса словно не услышал.
— Я больше люблю корнет, — сказал он.
— Трубач, — усмехнулся Саша. — Ну так и я больше люблю гитару. Но фоно — это основа всего.
— Гитару?
— Да, только шестиструнную. На семиструнной не умею. У нас есть гитара?
— Кажется, нет. Но найдем. А что за музыка?
— Ну, ты даешь! Как этого можно не знать, неуч? Это «К Элизе». Бетховен.
— Никогда раньше не слышал, и ты этого раньше не играл. Да тебе и не по зубам бы было сыграть такое.
— Странно, что не слышал, очень известная вещь. Может, не написана еще.
