и тысячи своих соотечественников – военных и гражданских, и даже женщин и детей. Дожди хоть и прекратились, но унылая, серая, промозглая погода в этом голом поле (как метко передали солдаты на русский лад непонятное название Галлиполи) не способствовала оптимизму и хорошему настроению. Наконец, генерал опустил бинокль и повернулся к штабным.

– Господа! – решительно произнес он. – Только строжайшая дисциплина спасет корпус от разложения и гибели. Посему приказываю!

Адъютанты тут же раскрыли свои планшеты.

– Первое! Встать лагерем по всем правилам Полевого устава. Разбить палатки по ротным линейкам. Второе! Построить знаменные площадки и ружейные парки. Наметить строевой плац и стрельбище. Третье! Воздвигнуть шатер походной церкви и соорудить гимнастический городок. Четвертое. Открыть учебные классы для юнкеров.

Он замолчал, что-то еще обдумывая. Но тут решился вставить слово молодой 27-летний генерал Николай Скоблин, любимец Врангеля и Кутепова.

– Александр Павлович, неплохо было бы еще и театральные подмостки сколотить.

– Николай Владимирович не может не подмазать Плевицкой, – генерал Барбович едва слышно хмыкнул, обращаясь к стоявшему рядом полковнику Ряснянскому.

– Генерал Плевицкий, что вы хотите, – развел тот руками.

– Да, да, – согласился Кутепов. – Развлечения в таком месте – не самое последнее дело. Но, господа, не надо забывать и про лазарет и гауптвахту.

Решено было по левому берегу речки разместить пешие части и артиллерию, а по правому – кавалеристов. У устья реки, ближе к морю, было оставлено место для беженского батальона. Непосредственно в городе планировали разместить штаб корпуса, офицерское собрание, военные училища, сведенные в один полк технические части, артиллерийскую школу, комендатуру, гауптвахту, интендантские и другие учреждения. На самом берегу моря был выделен домик для генерала Кутепова. Неподалеку, в небольшом двухэтажном доме разместились: конвой генерала Кутепова, радиотелеграфное отделение, штаб какой-то артиллерийской бригады и командный состав технического полка.

И работа закипела. Однако далеко не все были согласны с этим.

– Мы кто? Беженцы! Зачем нам здесь работать?! Нас кормят французы, с голоду не подохнем, – заросший недельной щетиной прапорщик сплевывал себе под ноги.

Его сторону сразу приняло несколько человек, побросавших кирки и лопаты.

– Русской армии больше нет! Мы просто – беженская пыль.

Когда Кутепову доложили об этих брожениях и разговорах, он понял, что наступил психологический момент. Он немедленно верхом на лошади прибыл к частям, ему указали на прапорщика. Генерал брезгливо посмотрел на него сверху вниз, спросил:

– Почему не бриты? Не по форме одеты, прапорщик! Как фамилия?

Тот непроизвольно вытянулся в струнку, застегнул китель и шинель на все пуговицы и хорошо поставленным голосом кадрового военного ответил:

– Прапорщик Дерюгин, ваше превосходительство!

– За слова, недостойные звания русского офицера, вы пойдете под полевой суд, прапорщик! Вот тогда и узнаете, жива ли еще русская армия!

Прапорщик тут же сник, опустил глаза, но все еще стоял по стойке «смирно».

– Господа, есть ли еще среди вас те, кто сомневается в жизнеспособности нашей армии, кто не верит, что мы все еще организованная сила, хотя почти не вооруженная, но все же могущая постоять за себя? И наступит тот час, когда мы вернемся на нашу Родину, вернемся в Россию победителями, мы освободим Россию от тех, кто прятался за штыками и спинами красноармейских полков. Господа офицеры! Солдаты! Запомните – мы с вами вооруженная сила, живущая исстари установленными традициями и уставами прежней армии!

Тут же все подтянулись, встрепенулись. Молодежь подняла голову.

– Только жесточайшие требования воинской дисциплины и строевой подтянутости спасут нас в этом гиблом месте.

После этого случая в городе и в лагере была налажена гарнизонная служба, к которой на первых порах привлекались лишь военные училища, как наиболее сохранившие воинский вид. Передвижение по городу разрешалось только с семи утра до семи вечера. Принимались меры по охране города, сначала системой караулов, а потом дозоров от дежурных рот военных училищ. Каждый военнослужащий, прибывающий в город из палаточного лагеря, обязан был иметь увольнительную записку. Караулы и патрули поддерживали порядок не только среди военнослужащих, но, с согласия местных властей, и среди гражданского населения. Были созданы три гауптвахты: дисциплинарная, передаточный пункт задержанных комендатурой, а также для подследственных и отбывающих наказание по приговорам судов.

Вскоре по корпусу был издан приказ о зачете «галлиполийского сидения» во фронтовой стаж и о продолжении производства в очередные воинские звания. Не лишенные юмора галлиполийцы по-своему отреагировали на это. Кто-то нарисовал карикатуру, которая ходила по рукам, пока ее не изъяли. На ней был изображен строй галлиполийцев из одних только генералов. В отдалении единственный оставшийся полковник готовит на всех кашу. Врангель, с большой седой бородой, опираясь на палочку, вместе с престарелыми Витковским и Кутеповым проводит смотр построившимся генералам. Надпись внизу сообщала, что это происходит в 1951 году, и приводила слова обращения Врангеля: «Держитесь, орлы. Пройдет еще два месяца, и нас признают как армию».

Тем не менее противников голодного сидения в Галлиполи не убывало. Уже в первые месяцы от голода и болезней там умерло свыше 400 человек. Но любая попытка побега каралась расстрелом. Несколько офицеров пытались бежать в армию Мустафы Кемаля. Их поймали. Генерал Кутепов лично зверски избил каждого, а затем приказал расстрелять.

45-летний полковник Петр Николаевич Щеглов до революции служил в Собственном Его Величества железнодорожном полку. В Добрармии он неоднократно отличился в боях, был ранен. В Галлиполи полковник Щеглов заболел москитной лихорадкой. Находясь в лазарете эвакопункта, уставший от голода, болезней, не видя никаких радужных перспектив в будущем, он стал излагать молодым офицерам, лечившимся в том же лазарете, о том, что истинно народной русской армией является не та, что находится сейчас в Галлиполи, а та, что в России – советская армия. Впрочем, молодежь не смогла долго слушать сбрендившего на почве голода и болезни заслуженного полковника. Они подали коллективное заявление – протест против речей полковника Щеглова. А поскольку за Щегловым подобная агитация наблюдалась и в его батальоне, это заявление стало последним поводом к преданию его военно-полевому суду. Суд был скорый, больного полковника вытащили из лазарета и расстреляли. Это вызвало протесты даже со стороны кадровых офицеров.

Только в 1-м корпусе генерала Кутепова военно-полевому суду были преданы (по официальным данным) 75 солдат и офицеров, а 178 осуждены корпусным судом. Карательные органы действовали по тем же правилам, которые в свое время применялись в Крыму. Приговаривали к смертной казни, к каторжным работам и арестантским отделениям, около сорока офицеров были разжалованы в рядовые.

Каждый должен был знать, что его ждет за неподчинение. В галлиполийском лагере об этом напоминала выложенная камнями надпись: «Только смерть может избавить тебя от исполнения долга».

В