таким сложным предприятием. И наконец, Варрон – римлянин. До чего же у него самого разыгралась фантазия на этом сумасшедшем Востоке! Нет, нельзя давать неприязни к Варрону увлечь себя слишком далеко.

– Дело не так просто, мой Цейоний, – тихо сказал Варрон. – Нельзя недооценивать силу слухов, силу легенды. Легенда по своей природе котируется выше, чем правда. А пропаганда способна пустить в обращение любую легенду. Так что же говорить о такой трогательной истории, как рассказ о верности и самопожертвовании горшечника Теренция, отдавшего жизнь за своего императора. Вспомните, мой Цейоний, – прибавил он серьезно, – как я с самого начала вас предостерегал. И я повторяю: вы не знаете Востока, вам многому еще придется здесь удивляться.

Цейоний больше не мог спокойно сидеть в своем кресле. Он встал, начал ходить по комнате. История с самозванцем все больше его тревожила. Варрон – римлянин. Когда дело идет о коренных интересах Рима, он не откажет в помощи.

– Вы, мой Варрон, – сказал он, – были близким другом Нерона, вы так же близко знаете горшечника Теренция, вашего клиента. Вы именно тот человек, который призван внести ясность в это неприятное дело. Если вы отправитесь в Эдессу, собственными глазами поглядите на этого молодца и затем во всеуслышание объясните, в чем там дело, – то, клянусь Геркулесом, этому фарсу будет положен конец.

Варрон в глубине души обрадовался. Вот, значит, до чего дошел Дергунчик, он уж даже обращается с просьбой. Вслух он сказал:

– Это не так просто. Здесь, на Востоке, чем дело яснее, тем хитрей и изворотливей надо действовать, чтобы люди убедились и поверили…

Цейоний сказал нетерпеливо:

– Ну и что же, действуйте хитростью, изворотливостью! Я даю вам все полномочия.

– Очень любезно с вашей стороны, – возразил Варрон. – Но вам все кажется проще, чем оно есть. Не примите это, мой Цейоний, за нежелание пойти вам навстречу. Если бы вы ко мне обратились еще тогда, когда это дело не вылупилось из яйца, я мог бы вам поручиться, что в два счета приведу все в порядок. Но вашим поведением вы все до чрезвычайности усложнили. Даже и независимо от этого именно мне неудобно вмешаться теперь, когда эдесские власти уже заняли определенную позицию. Вспомните, что вы сами недавно говорили мне о конфликтах совести, угрожающих человеку, который одновременно является римским гражданином, подданным парфянского царя и гражданином Эдессы.

«Не надо было его просить, – подумал Цейоний. – Он упивается тем, что я его прошу».

Но он не вскипел, он пересилил себя, продолжал просительным тоном:

– Не кичитесь своей правотой. Я согласен, что совет ваш был справедлив и что надо было последовать ему. Но не будьте злопамятны. Ведь мы оба – римляне, Варрон. Мы находимся здесь, чтобы защищать империю по эту сторону Евфрата.

– Послушайте, Цейоний, – сказал Варрон напрямик. – Я предлагаю вам сделку. Вы признаете, что неправильно потребовали с меня инспекционный налог, вы вернете мне шесть тысяч сестерциев. А я ликвидирую историю с этим мнимым Нероном, хотя вы ее порядочно запутали. Что вы на это скажете?

Он сидел в своем кресле в удобной позе, говорил дружелюбно, спокойно, но внутренне был напряжен до крайности. Варрон был страстный игрок, он вложил всю душу в игру, которую затеял. Но он не утратил чувства реальности и не скрывал от себя, что за этим тщедушным человечком стоит Рим, вся империя, с ее налаженной организацией, с ее веками накопленным искусством государственного управления, с ее армией, и что он, Варрон, который всему этому может противопоставить лишь своего никудышного Теренция, погибнет, если серьезно ввяжется в борьбу. Он достиг того, чего хотел, – он проучил Цейония. В глубине души он хотел, чтобы Цейоний дал ему возможность отступления. Если Цейоний вернет ему шесть тысяч сестерциев, он действительно ликвидирует все это дело и вернет Теренция в небытие, из которого извлек его.

Губернатор, шагавший по комнате, услышав предложение Варрона, резко остановился. Тихо и с горечью сказал он сквозь зубы:

– Вы вымогатель.

– Вы любите крепкие слова, Цейоний, – ответил все еще дружелюбно Варрон. – Неужели, по-вашему, я послал бы вам тогда, в Эдессе, эти шесть тысяч, если бы вы – скажем так – не оказали на меня давление? Теперь давление оказывают на вас, Цейоний.

Слова Варрона звучали так, как будто речь шла исключительно о личном конфликте между ним и Цейонием. И все же именно в ту минуту, когда Варрон произносил эти слова, у губернатора возникла смутная мысль, что здесь лицом к лицу стоят совершенно другие силы и дело не в нем и не в его школьном товарище. Ему представилось, что политика умершего Нерона была продолжением старого как мир процесса, который не может оборваться по слову губернатора, или даже императора, или армии. Он начал понимать, что здесь действительно многое переплетается незаметно, неуловимо, что признание Пакора, востребование шести тысяч сестерциев, появление Лже-Нерона, а может быть, и еще многое другое, о чем ему не было известно, – что все эти на первый взгляд не зависящие друг от друга вещи глубоко и неразрывно спаялись, что он и Варрон, когда они оба стоят лицом к лицу, на первый взгляд вольные принять то или иное решение, сами бьются в этой сети, движимые неведомыми им силами.

Он казался сейчас странно беспомощным – чиновник, который неожиданно поставлен перед неразрешимо трудной задачей и не находит в прошлом подходящего прецедента. Как ему поступить – ему, привыкшему держаться испытанных образцов и точных инструкций?

– Но я не могу отменять приказы, – сказал он, пожимая плечами, – которые я же издал как официальное лицо. От этого пострадает престиж империи.

И как только он нашел это словечко – «престиж империи», он почувствовал себя уверенней. Это уже было нечто, за что можно ухватиться.

– Престиж империи, – задумчиво повторил Варрон, – не кажется ли вам, что престиж империи больше пострадает от истории с Лже-Нероном, чем от возврата шести тысяч? Здесь, на Востоке, трудно предвидеть, чей престиж в конечном счете поднимет та или другая мера.