– И Мейерхольд будет в восторге?

– Конечно!

Сталин покачал головой:

– Хм… Любопытно… Впрочем, если Троцкий так поднимает на щит Есенина, почему бы Мейерхольду не повосторгаться Глинкой?

О Немировиче подумал: «Чистый человек, весь наружу, наивен, как ребенок».

…Спустя почти десять лет генсек предложил на Политбюро восстановить оперу Глинки, переименовав ее в «Ивана Сусанина».

…Мехлис позвонил Самуилу Самосуду – в ту пору, ведущему дирижеру театра – и сказал, что эту оперу будет готовить Голованов, заметив:

– Кстати, вас правильно поймут, если вы порекомендуете заслуженную артистку Веру Давыдову на главную роль в этом спектакле…

Мехлис знал, что это будет приятно «хозяину», поэтому решение принял самостоятельное: «кто не рискует – тот не выигрывает…»

Спустя некоторое время Сталин, – зная все обо всех заслуживавших мало-мальского внимания, – позвонил домой больному, затравленному Булгакову: «Может, вам поехать в Париж? Отдохнете, подлечитесь, как бы здесь не доконали, а?»

Булгаков ответил, что русский писатель умирает дома, за любезное предложение поблагодарил, и только; странный человек; насильно мил не будешь.

Положив трубку, Сталин тем не менее усмехнулся: завтра об этом звонке будут знать в Москве; что и требовалось доказать.

2

…Я никогда не забуду руки Сталина, – маленькие, стариковские уже, ласковые…

…Звонок «вертушки» раздался около одиннадцати; отец подошел к аппарату – точное подобие того, что стоял в ленинском кабинете, копия с фотографии Оцупа.

– Слушаю.

– Бухарина, пожалуйста.

– Его нет, – ответил отец, дежуривший в кабинете редактора «Известий».

– А где он?

– Видимо, зашел к Радеку.

– Спасибо.

Голос был знакомым, очень глухим, тихим. Через две минуты снова позвонили:

– Что, Бухарин не вернулся? У Радека его нет…

– Наберите номер через десять минут, – ответил отец, – я поищу его в редакции.

Он, однако, знал, что Николай Иванович уехал к Нюсе Лариной, своей юной, красивой жене, матери маленького Юры: поздний ребенок – родился, когда Бухарину исполнилось сорок семь, копия отца, такой же лобастый, остроносенысий, голубоглазый.

Отвечать по «вертушке», что редактора нет на месте, – невозможно: руководители партийных и правительственных ведомств могли разъезжаться по домам лишь после того, как товарищ Сталин отправится на дачу; обычно это бывает в два-три часа утра, когда на улицах нет людей, абсолютная гарантия безопасности во время переезда из Кремля за город.

Отец поэтому решил – от греха – уйти из кабинета, где стояла «вертушка». Тем более в типографии у дежурного редактора Макса Кривицкого возникли какие-то вопросы, есть отговорка: перед самим собой, не перед кем-то…

Вернулся он что-то около трех, лег на диван, положив под голову подушку-думку Николая Ивановича, – тот привез ее из Америки, спал на ней в тюрьме, куда его посадили в семнадцатом: не хотели пускать в Россию, знали, что этот человек может стать одной из пружин новой революции, страшились…

В три часа снова раздался звонок «вертушки». Голос был тот же, тихий, глухой:

– Алло, простите, что я вас так поздно тревожу, это Сталин говорит…

Отец, испытывая звенящую горделивую радость, сказал, что он счастлив слышать Иосифа Виссарионовича, какие указания, что следует сделать?

– Бухарина, видимо, в редакции уже нет? Пусть отдыхает… Тем более сегодня уже воскресенье… Ваша фамилия? Кто вы?

Отец ответил, что он помощник Бухарина, заместитель директора издательства «Известий».

– Вы в курсе той записки, которую Бухарин направил в Политбюро? – спросил Сталин.

– Мы готовили ее проект вместе с Василием Семеновичем Медведевым.

– А не Бухарин? – Сталин чуть усмехнулся.

– Николай Иванович попросил нас сделать лишь экономические расчеты, товарищ Сталин.

– Завтра в три часа приезжайте ко мне на дачу, вас встретят, передадите Бухарину и редколлегии мои соображения по поводу записки…

…Я отчетливо помню, как отец усадил меня в свой маленький «фордик» – подарок Серго Орджоникидзе за организацию выставки «Наши достижения к XVII партсъезду». Называли эту машину «для молодоженов с тещей», потому что впереди было два места для шофера и пассажира, а сзади откидывался багажничек, куда мог поместиться третий человек; вот журналисты и шутили: «Там будет сидеть теща с зонтиком, чтобы не промокли во время дождя», – «фордик» – то был открытый, без крыши…

…Через восемнадцать лет, в январе пятьдесят четвертого, когда приговор по делу отца, осужденного особым совещанием на десять лет тюремного заключения во Владимирском политическом изоляторе, был отменен и его вернули в Бутырку, меня вызвал полковник Мельников, ставший – во время переследствия – другом отца.

– Обыск проводили только в вашей квартире? – спросил он.

– Верно, – ответил я.

– А у бабушки, где в ту ночь почивал отец, обыска не было?

– Не было.

– Скажите, а какие-нибудь отцовские документы могли остаться у вашей бабушки?

– Какие именно?

Мельников помолчал, потом глянул на молчаливого соседа по кабинету, размял папиросу и, наконец, ответил:

– Ну вот, в частности, одним из пунктов обвинения вашего отца было то, что он получил в подарок от Бухарина автомобиль… А ваш отец утверждает, что был премирован лично товарищем Орджоникидзе…

– А что, нельзя запросить архив Наркомтяжпрома?

– Наркомтяжпрома нет и архива нет, – ответил Мельников. – Я пытался…

Я вспомнил пятидесятые, ночь двадцать девятого апреля, когда подполковник Кобцов руководил группой, приехавшей забирать отца, вспомнил, как на полу квартиры валялись книги, документы, записки, фотографии, вспомнил, как возле моей левой ноги лежала бумажка: приказ по Наркомтяжпрому о награждении отца автомобилем, подписанный Серго, вспомнил, как, страшась самого себя, я осторожно подвинул каблуком эту бумагу под тахту, а потом, когда обыск кончился, все документы и фотографии отца (с Серго, с генералом Берзариным в Берлине, с маршалом Говоровым, с Константином Симоновым, с Ворошиловым) увезли, а комнату опечатали, я ночью вскрыл форточку, влез в бывший кабинет и достал из-под тахты этот приказ Серго – все, что у меня отныне оставалось от памяти…

– А что, если я вам найду этот документ? – спросил я Мельникова. – Это во многом поможет делу?

– Во многом. Отпадет одно из самых серьезных обвинений: согласитесь, подарок от троцкистского диверсанта Бухарина не украшает советского человека…

…Итак, отец усадил меня в свою машиненку, и был он тогда одет в черную косоворотку с белыми пуговичками, в коричневый пиджак, и было ему тогда двадцать девять (одногодка моей старшей дочери Дунечки. Спаси Бог их поколение от повторения ужаса тех лет) и счастливо шепнул:

– Сынок, я еду к товарищу Сталину!

И каким же одухотворенным было его лицо, когда он шепнул мне это, сколько в нем было мальчишеского счастья и невыразимой гордости от того, что увидит «фельдмаршала революции», «вождя народов», «творца нашего счастья», «отца всех одержанных нами побед»…

…Оставив машину возле ворот сталинской дачи, назвал свое имя, несуразно ответив на то, как ему, вытянувшись,