– Не серчайте, батюшка, я для себя спрашиваю, – тотчас подчеркнул Гоманов, лишь ушами чуть порозовев.

Поп заверил:

– Ни в коем разе не серчаю. А вот откуда брала эти вот ткани – уж простите, не ведаю. А ездила она потому, что… исповедовалась! Отношения духовного родства… ну как вам пояснить-то? Есть у вас врач, который сызмальства вас знает, а у вас болезнь. Будете к нему ездить хоть на край света.

– У нас везде врачи хорошие, – тотчас прицепился Генка.

Саша же понимающе промолчал. Разумеется, прав поп, совершенно то есть. К маме как-то товарищ аж из Комсомольска-на-Амуре прилетал, специально мост поправлять и переставлять коронку, которую Вера Владимировна ставила еще в те далекие времена, когда была лишь молодым специалистом. На тамошних холодных ветрах воспалилась десна, пошла «гулять» металлическая часть…

– Вы совершенно правы, и это прекрасно, – не стал спорить отец Валаам. – А вот Ирина и приезжала, и жертвовала щедро, и за мамочку, и особо за отца…

– А отца вы знавали тоже? – тотчас спросил Гоманов.

– Было дело, – помедлив, подтвердил поп.

– Давно?

– С тридцатых годов, с Ленинграда знакомы.

– Так она ленинградка? – вскинулся Шурик.

– Вы не знали?

Поп задал этот вопрос вроде бы просто, мимоходом, но ноздри у Генки дернулись и щека. Взял Гоманов след.

– Родилась она в Ленинграде. Отца я ее знал.

– Так вы, как это говорится… друг семьи? – уточнил Генка.

При этих словах лицо священника дернулось, по нему как будто рябь пошла. Он кратко подтвер-дил:

– Мы общались.

– Когда, как долго?

– С отцом? То есть лет с десять, если не путаю, как раз когда меня освободили.

– В пятьдесят третьем, – невинно подсказал Гоманов.

– Нет, чуть позже, – невозмутимо поправил отец Валаам.

– И что же, старик Каяшев тоже у вас как это… исповедовался?

– Да, однажды.

– Вы так точно помните?

– Конечно. Я всех помню.

Генка замолчал и принялся разделывать вторую корюшку, а Чередникову почему-то показалось, что именно сейчас молчать и не надо – да и хотелось поскорее закончить этот странный разговор.

– Простите, батюшка, а кем же трудился отец Ирины Владимировны? – спросил Саша и тотчас осекся.

Генка на него поглядел как на прилюдно обделавшегося, поп – с удивлением.

До Шурика дошло, что в самом деле неловко получилось, но он нашелся:

– Послушайте, но если бы мы все знали, то не стали бы вас беспокоить…

– Справедливо, – одобрил поп, – прощения прошу. Я-то думал, что вам все обо всех известно, а мне – лишь то, что сами рассказывают. Не проверяю трудовые книжки.

– Так поведайте, что знаете, – деланно добродушно попросил Генка, бросив на Чередникова многообещающий взгляд.

– Я многого не знаю, – добродушно, но все-таки с некоторым напряжением проговорил поп. – Трудился Владимир Иванович по снабжению, еще с тридцатых годов, сперва в Ленинграде, потом в Москве, там заболел, потом и на пенсию вышел. Собственно, все.

Замолчал.

– Точно ли все? – спросил Гоманов.

– Все, – подтвердил поп.

Тут вдруг, моргнув, погасло электричество. Было тихо, лишь молотил дождь за окном, в темноте весело потрескивали разгоревшиеся дрова, подмаргивали ярко-алые угли. Отец Валаам, встав, взял кочергу – Генка, как бы невзначай, сунул руку за полу, и Шурику показалось, что щелкнула отстегиваемая кобура. Впрочем, поп всего-навсего принялся шуровать в горниле, разбивая угли. По-прежнему молча извлек свечу, зажег ее, выставил на стол.

И что интересно, только что чередниковские мысли разбегались, а теперь, когда возник теплый золотистый овал, образованный живым огнем, куда-то пропали все думы, а перед глазами стояли эти двое, как бы спаянные воедино. Оба лица резкие, причудливые, только поп светлый, яркий, как будто сам источник огня, а не отражение, покойно сложил руки на столе, Генка же – черный, как уголь, как темнота поглощающая, вытирал газеткой свои ужасно красивые, длинные, беспокойные пальцы. И выражения лиц у них было разное: поп как будто совершенно ни о чем не думал и смотрел… да-да, именно куда-то внутрь себя, и для него не существовало ничего вокруг, даже его визави, у которого лицо было, напротив, как у злодея-шпиона, собиравшегося раскрыть инкогнито резидента.

Говорить «при свечах» совершенно не хотелось, но дело есть дело. Генка, хотя и посидел какое-то время молча, поддавшись общей нирване – только огоньки чертиками плясали в черных глазах, – заговорил, и в его голосе отчетливо звучали змеиные нотки.

– Я искренне сожалению о том, что вы, уважаемый батюшка, не желаете посодействовать в установлении истины.

Показалось или поп улыбнулся по-доброму, ужасно снисходительно? Скорее всего, просто свечной свет так отразился.

– А вот если бы вы согласились ответить на все вопросы, то, может, не потребовалось бы…

Поп поднялся, присел около печи, принялся ворочать угли, и удивительно смотрелся на фоне алого пламени его черный силуэт с острыми, широкими плечами, точно сложенные крылья скрывались под черной ветхой рясой. Спокойно, самым обыденным голосом сообщил:

– Да вам, дорогой мой, и так ничего не потребуется.

– Откуда ж такая уверенность?

И Генка пошел с козырей:

– Вот, к примеру, как у вас насчет пожарной-то безопасности? Или, допустим, свечки откуда? И служите, батюшка, явно не на отработке, масло чистое, вазелиновое. Да и купол – лес свежий, покрашено недавно…

– Ах это, – священник глянул на ходики на стене, – что ж… желаете – так работайте, это ваша задача. Если же по-человечески, по-людски, я вам так скажу: пора закругляться, да и я устал чрезвычайно.

Даже при свечном свете было видно, как кровь прилила к лицу Генки, и все оно пошло глубокими складками, точно смятая бумага, ноздри раздулись, некрасиво скривились тонкие губы. И все-таки он молчал, явно ожидая продолжения разговора, которое последовало.

– Вот, чтобы вы себя не беспокоили…

Поп, встав, затеплил лучину, полез в какие-то закрома. А когда вернулся вновь в освещенный круг, то протянул внушительную папку.

– Что такое? – спросил