Шрифт:
Закладка:
– К вашему сведению, я консультировалась с другими педагогами, и они со мной согласны: стихотворная форма в данном случае не принята в школах и не предусмотрена программой. Вот пусть идёт в кружок и там пишет стихи. Там её хотя бы научат грамотно излагать свои мысли в стихах. А то, ишь, взяла моду: ни знания стихосложения, ни понятия о ритме, рифмы в некоторых местах очень сомнительны – а она пишет!
– Так, может, стоит поменять программы?
– Ну, знаете, так мы с вами не договоримся. Простите, вы что, учитель русского языка?
– Я – нет. Но что такое ямб, хорей и дактиль, я знаю. И Маша тоже.
– Этого мало, чтобы писать стихи и требовать за них приличную отметку. В конце концов, учитель здесь я, и мне виднее, что и за что ставить. Итак, я считаю наш разговор оконченным. Не смею вас задерживать, Варвара Степановна.
– А я, с вашего позволения, задержусь. Простите, у вас есть чистый лист бумаги?
– Есть. Но… зачем он вам?
– Дайте, пожалуйста.
Анна Генриховна достала из ящика стола чистый лист в полоску и отдала его бабушке.
Бабушка внимательно рассмотрела лист, а потом спросила:
– А ручка у вас есть?
– Да, конечно, – растерялась Анна Генриховна.
Я стояла и не понимала, зачем бабушке лист и ручка. И тут меня осенило: бабушка предложит мне написать стихи прямо тут же, на заданную тему. И таким образом я хотя бы докажу, что нигде ничего не списывала. Я уже приготовилась открыть рот, но бабушка глазами приказала мне молчать. Строго так приказала. И, когда я закрыла рот, бабушка сказала:
– Маша, я тебя очень прошу, оставь нас. Подожди меня в коридоре.
Я молча вышла из класса, но оставила дверь капельку приоткрытой. Я понимала, что поступаю плохо и что подслушивать нельзя, но знала другое: бабушка никогда мне не расскажет, что произошло и о чём она говорила с учителем. Поэтому, к своему стыду, я всё слышала. Это был тот самый случай, когда любопытство перевесило чашу весов, на которой лежала порядочность.
Бабушка положила лист бумаги и ручку на учительский стол и произнесла:
– Анна Генриховна, уважьте старуху, напишите стихотворение на эту же тему, о словах. Мне много не надо: четыре строчки. Чтобы понять, чего в следующий раз требовать от Марии. Вы всё знаете про стихосложение, знаете законы написания стихов, но я не требую, чтобы вы мне всё это рассказывали. Просто возьмите ручку и напишите.
– Что? Вы что, с ума сошли? Вы меня проверять вздумали?
– Да упаси Господь! Я просто хочу увидеть и прочитать ваши стихи. Вы обвинили мою внучку в том, что она пишет плохие стихи. Так сядьте и напишите хорошие. Вы же учитель русского языка и литературы, что вам стоит?
– Не буду я вам ничего писать! И не потому, что я не умею их писать. Потому что я не собираюсь перед вами… Я вообще не понимаю, как вам в голову… Да вы… вы не имеете права! Вы что, вместе со своей внучкой решили меня извести? Я напишу докладную директору! И я прошу вас покинуть мой кабинет.
– А я напишу министру образования. И пусть Машины стихи недостаточно хороши, но они хотя бы есть, в отличие от ваших стихов. И ещё: я знаю о ваших подвигах всё. Если вы хоть раз ещё посмеете обидеть мою внучку – берегитесь. Вы и понятия не имеете, с кем связались. Я долго терпела ваши выходки, и я здесь затем, чтобы вы знали: Машу есть кому защитить. За сим откланиваюсь.
Я еле успела отбежать к окну. Бабушка гордо вышла из кабинета, взяла меня под руку и повела вниз. И только когда мы зашли за угол, бабушка схватилась за сердце. Вообще мне показалось, что она довольно часто стала хвататься за сердце. Мы дошли до первой скамейки, и бабушка села. Дышала она тяжело. Я открыла бабушкину сумочку, достала валидол и протянула его бабушке. Положив одну таблетку под язык и спрятав остальные в сумочку, бабушка посмотрела на меня.
– Слышала? – спросила она меня.
– Да, – не смогла соврать я ей.
– Забудь. И никому никогда ни слова. Поняла?
– Да, бабушка. Тебе лучше?
– Лучше. Лучше мне будет, когда ты в институт поступишь. Хотя и там тебе с твоей фамилией несладко придётся. Душа моя, может, пока не поздно, поменяешь фамилию на мою?
– А как же папа?
– Ну он же понимает, что сейчас творится! С фамилией Богданова тебе легче жить будет, пойми ты, глупенькая.
– Мне и так хорошо живётся, бабушка. Я не могу.
– Ладно… живи так…
Часть седьмая
Глава первая
Любви мало не бывает
– Анна Генриховна, а можно не идти в поход? Я не могу. Лиза уезжает на курсы, а с Мишенькой некому сидеть. Да, мачеха. Почему не хочу? Очень даже хочу. Но не могу. Почему все могут? Троим вы разрешили, почему мне не разрешаете? Хорошо, звоните и спрашивайте. Бабушке тяжело с маленьким. А мне – нет…
Мишенька – мой маленький брат. Он родился, когда мне исполнилось десять лет. Сказать, что я была рада его появлению на свет, было бы неправдой. Я боялась этого момента: мне казалось, что папа больше никогда не будет моим папой. Это всё равно что взять пирожное и разделить на две половинки. Вот скажите: какая мне радость от половины пирожного, если я с удовольствием съем целое? Или так: я собираюсь идти в кино. Я долго ждала, когда к нам в кинотеатр привезут этот фильм. По телевизору показывали, как его снимали, и вся страна ждёт, когда он появится в кинотеатрах. Наконец его привезли, но, дойдя до середины пути, вдруг решили повернуть обратно. То есть по факту мы в кино пошли, но не дошли.
Так и с папой: он не перестанет быть моим отцом, но его любовь разделится на две части. Даже на три: я забыла про Лизу. То есть Лизе с малышом достанется две трети, а мне – одна треть. Бабушка не в счёт: её папа не очень-то и любит, по-моему. Или любит, но по-своему.
Например, я помню, как они повздорили из-за сосисок. Папа пошёл в магазин, а там выбросили сосиски. Сосиски любят все, но они почему-то пропали с прилавков магазинов, став дефицитом, как майонез, зелёный горошек и многое-многое другое. И вдруг по какой-то случайности два ящика вынесли и стали продавать людям. Папа обрадовался и, выстояв огромную очередь, купил килограмм вкуснейших сосисок. Он взял бы больше, но в одни
