птицы стали тускнеть, меркнуть, пока еще поигрывая еле заметным бледнеющим, серебристым дрожанием света. Казалось, это была уже не птица – лишь проекция изображения журавля, направленная не на импровизированный экран из белой простыни, лучом диапроектора, а на закопченную алюминиевую кастрюлю. Закончившаяся внезапно электроэнергия, питающая диапроектор, позволила напоследок широкому лучу два раза блеснуть, затем серебристый свет погас, а проецируемая картинка птицы пропала… И как только пропала картинка, затих и слабый голос бабы Вали, а на столе явственно нарисовалась та самая кастрюля…

Совсем чуть-чуть в комнате царили тишина и тусклость, и вдруг со стороны кухонного окна послышался настойчивый, громкий и звонкий стук – тук-тук-тук.

Глава восьмая

Все еще плохо соображая, находясь под воздействием только что пережитых событий, Витек резко уронил свои поднятые и точно налитые свинцом руки вниз и, повернув направо голову, посмотрел на окно, поместившееся справа от стола, между рамами которого, загораживая от него тот заоконный мир, находилась пожелтевшая, покрытая черными какушками насекомых и погрызенная мышами газета. Однако теперь меж рам не было газеты, на месте ее расположился в полный рост Луканька. Он стоял впритык к стеклу и, сжав правую руку в кулачок, прилагая немалые силы, тарабанил костяшками пальцев по его гладкому полотну, судя по всему, намереваясь разбить его, а может, просто стараясь обратить на себя внимание хозяина дома.

– Эх…х, – хрипяще вылетело изо рта Виктора Сергеевича, а в мозгу пронеслась успокаивающая мысль, что это все лишь галлюцинация.

И несчастный алкоголик, бабушкина дорогая «Веточка», поспешно закрыв свои очи, глубоко задышал, стараясь успокоить разбушевавшееся сердце и прогнать поглощающий обреченную душонку и умирающую плоть страх, а чтобы приглушить стук Луканьки, он начал громко говорить, обращаясь к самому себе:

– Витя, это галлюцинация, ты просто болен, и тебе надо…надо…надо…

Но гулкий стук, вызываемый некошным, не смолкал, он лишь становился насыщеннее и громче, явственней, а когда внезапно в сенцах сызнова затарахтело, Витюха не выдержал и, истошно завопив, открыл глаза. Он порывисто обхватил руками голову, намереваясь так укрыться от надвигающейся беды, и глянул в морду Луканьки, который, растянув уголки своих губ, широко улыбался. Некошный открыл рот, высунул оттуда синеватого цвета язык и провел им по губам, облизав их, точно демонстрируя этим свое желание сожрать хозяина дома… Еще какое-то время он показывал Витьке свой язык, пугая его жуткими намерениями, а после выставил вперед правый указательный палец, оканчивающийся острым, загнутым, звериным когтем, и, воткнув его в стекло, мгновенно насквозь прорезав им толстую, гладкую поверхность, принялся вычерчивать этим скребущим и звенящим устройством небольшой прямоугольник, собираясь вырезать проход в кухню.

Взволнованно наблюдая за действиями некошного, вытаращив глаза, прерывисто, с присвистом, дыша, Витек смог разглядеть, что на этот раз Луканька был одет в кожаную рубашку, которая доходила ему до талии. О том, что она имела кожаное происхождение, свидетельствовали темно-коричневые, лощеные рукава до локтя. На туловище рубашка была обшита золотистыми, не больше ноготка мизинца, круглыми пластинами с изображением черных человеческих черепов и перекрещенными внизу двумя костями. Узкие штаны, в которые он был облачен, так же покрытые пластинами, только черного цвета, были украшены золотыми черепами животных. Они оканчивались возле колена и накрепко завязывались там длинными желтыми шнурами. На голове же у некошного, находясь как раз между рогов, поместился небольшой, конической формы золотистый шлем, с укрепленным на его верхушке длинным черным пером, переливающимся желтовато-зеленым светом.

Пока Витюха разглядывал чудную одежду Луканьки, похожую на облачение каких-то древних воинов, некошный дочертил своим дюже крепким, словно резец в алмазном стеклорезе, коготком прямоугольник, соединив линию разреза в углу, при этом стекло негромко и протяжно хрустнуло. Луканька убрал коготок от места разреза и, выставив вперед руки, растопырив широко пальцы, прислонил свои розовые, покрытые мелкими серыми волосками, ладошки к стеклу и хорошенько надавил на него.

И вновь что-то протяжно хрустнуло, а вырезанный прямоугольник отсоединился от остальной поверхности стекла, дрогнув, покачнулся и полетел внутрь комнаты, негромко посвистывая, рассекая этим звуком и острыми гранями воздух на четыре части. Прошли доли секунды, и стекло со значительным грохотом упало на пол, не мешкая лопнув и изукрасив гладкую свою поверхность витиевато-загнутыми трещинами да множеством распавшихся на полотне линолеума мельчайших стеклянных крупинок.

– Ух… – выдохнул Луканька и, согнув спину, просунул сквозь проделанный проем голову. – Хорошо все же, что у меня такие крепкие когти, а то никак я бы не смог к тебе, шлёнда вонючая, сюда попасть.

Луканька схватился правой рукой за край проема, прямо за острые грани стекла и, сделав широкий шаг, ступил на поверхность стола – сначала одной ногой, а потом другой. И тотчас, отпустив грань стекла, выпрямился, похлопав ладошками по пояснице, будто изгоняя из нее боль, при этом золотистые пластины, коими была обшита рубашка, весело зазвенели – дилинь-дилинь, – перестукиваясь меж собой золотыми боками, а в черных черепах кровавым сиянием полыхнули пустые глазницы.

– Ну, чего, ушла она, что ли? – раздался вдруг пронзительный голос Шайтана, и Виктор, неотступно следящий глазами за движением Луканьки, повернул голову на этот звук да увидел внезапно возникшего в оконном проеме другого некошного.

Шайтан был одет в такое же одеяние, что и Луканька, только пластины на рубахе у него были не золотые, а серебристые, хотя черепа и кости были начертаны все тем же черным цветом, и, соответственно этому, на черных пластинах штанов его черепа животных были изображены серебряным цветом. Некошный стоял на окне и, согнув спину, выставив голову вперед, выглядывал из-под острой грани стекла, с интересом рассматривая кухню, так, словно видел ее впервые. Черное перо, полыхающее сине-красными переливами, трепыхалось на верхушке его конического, серебристого шлема.

– Вылазь, – позвал его Луканька. – Ушла она.

И Виктор сразу догадался, тяжело ворочая своими полумертвыми извилинами, что речь идет о журавле, вернее, о бабушке Вале.

– Нет! Она не ушла, – вмешался он в разговор, сам не ожидая от себя такой смелости, и высвободил голову из укрывающих ее рук, опустив их вниз. – Она спряталась, она спряталась… там, в кастрюле, – кивнув на почерневшую кастрюлю головой, добавил Витька, – она ждет, чтобы защитить меня, и вас… вас… чтобы…

– Ха-ха-ха, хи-хи-хи, – засмеялись в два голоса некошные, слушая взволнованный лепет несчастного хозяина дома.

И Шайтан, точь-в-точь как прежде Луканька, ухватился рукой за край стекла и перешагнул на стол. Он сделал два-три шага и, встав подле своего собрата, выпрямил спину.

– Что, – прекращая хихикать и потирая ладошкой свои блестящие пластины на рубашке, откликнулся Луканька, – боишься нас?..

Он оторвал взгляд от сжимаемой в левой руке блестящей