– Я не желала бы ничего лучшего, – говорит она, взглядом меня лаская.

– Таково и моё желание, ваше высочество, – целую я ей руку на прощание.

* * *

Дома были куплены в тот же день; хозяин одного из них никак не мог понять, как это возможно: прямо сегодня продать дом и тут же уехать. Но когда ему предложили вдвое, засомневался, а втрое – согласился.

Удачно было то, что оба дома имели садики на заднем дворе, разделённые стеной; её сломали и получился общий сад, так что мы могли с княжной Таракановой проводить здесь время, не опасаясь посторонних глаз. Правда, поляки, бывшие при ней, вечно крутились возле нас; как я понял, именно они подзуживали самозванку занять российский престол, надеясь, что она вернёт Польше земли, утраченные этой беспокойной и от того ослабшей страной. Впрочем, сии поляки были охочи до денег и карточной игры, так что ссудив им некоторую сумму, я избавился от их надоедливого присутствия.

В первый же вечер после переезда я вызвал княжну Тараканову на прогулку в сад. Тогда зима была, но зимы в Италии тёплые, у нас летом холоднее бывает. Деревья в саду зелёные стоят, луна сквозь ветви светит и воздух её сиянием наполнен. Будто в сказку попал, а тут ещё эта принцесса байки свои рассказывает:

– Я подлинная дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа Алексея Григорьевича Разумовского; при рождении мне дали имя Елизавета в честь матушки. До девяти лет я росла при дворе любимой маменьки, затем должна была отправиться в Европу для дальнейшего воспитания, но мой кузен Пётр, научаемый женой своей, нынешней императрицей Екатериной, решил погубить меня. Его слуги бросились за мной, чтобы предать смерти, однако верные люди спасли меня и спрятали в глубине сибирских лесов. Когда мои преследователи и там отыскали меня, я была переправлена в столицу донских казаков, но и тут не нашла надёжного убежища, потому вынуждена была бежать в Персию. Персидские вельможи сразу распознали, кто я есть по рождению, и окружили меня всяческим вниманием. Я жила в роскошном дворце, сотни слуг угадывали малейшее моё желание; ни в чём я не знала отказа. Но как-то ночью меня пытались убить подосланные Екатериной злодеи; пришлось мне оставить Персию и отправиться в Европу, в Лондон, где надеялась я получить защиту и покровительство. Я их получила, но не в такой мере, как думала, поэтому мне пришлось ездить по европейским дворам, дабы найти помощь против жестокой узурпаторши, под чьим гнётом стонет несчастная Россия. Что касаемо моего кузена Петра, то он понёс расплату за то, что поддался соблазну власти: заняв российский престол в обход меня, он едва не был погублен всё той же Екатериной, коварной супругой своей. Едва избежав гибели, он принуждён был долгие годы скитаться под именем Емельяна Пугачёва по России, пока не решился открыться, кто он есть на самом деле. Совершенно раскаявшись в злых против меня действиях, Пётр воевал за возвращение трона нашему семейству, но потерпел неудачу. Я имею, однако, письма его, в которых он мои права на престол российский полностью признал.

«Принцесса Владимирская», княжна Тараканова. Мраморный барельеф неизвестного скульптора, предполагаемый прижизненный портрет княжны Таракановой

Я слушал эти россказни со всей серьёзностью, хотя порой едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Верила ли она сама в то, что говорила, не знаю, но видал я одного актёра, который представлял на сцене Юлия Цезаря и так заигрался, что и в жизни начал себя вести как Цезарь. Закончилось для него это плохо: зарезать его, не зарезали, но побили изрядно.

Впрочем, должен признаться, что рассказывала княжна живо и была при этом весьма мила; даже недостатки свои она была способна в достоинства обращать – так, несколько кося глазами, она, чёрт знает как, делала это привлекательным. Мне и притворяться не надо было, что я ею увлечён: она взаправду меня привлекала, и с каждым разом наши встречи становились всё интереснее. Со своей стороны, я также открыл ей кое-какие подробности своей жизни, что ещё более усилило близость между нами.

В самое короткое время мы так сошлись, что повсюду стали появляться вместе; я купил золочёную карету, в которой возил её на балы, маскарады, в театры и прочие увеселения; шла молва, что граф Орлов без ума от «принцессы Владимирской» и готов ради неё на всё.

* * *

Может быть, отчасти это правдой было. На всё, не на всё, но мог бы я, наверное, решиться оставить службу и жить с княжной Елизаветой приватно, ни на что не притязая. Однако она на это готова не была: когда мы уже вовсе близки стали, и она явной любовью ко мне воспламенилась, мечтаний своих о короне и тогда не оставила.

Лежим мы как-то в постели; Лизанька ко мне прижалась, ластиться, как котёнок, всякие слова о любви шепчет, а потом вдруг говорит:

– Алёшенька, а флот тебя не подведёт?

– А если и подведёт, что с того? – отвечаю. – Один корабль для графа Орлова всегда найдётся; сядем мы на него и уплывём далеко-далеко, на край света. Совьём себе гнёздышко и будем жить в любви и согласии. Разве плохо?

– Неплохо, – вздыхает она, – но недостойно графа Орлова и наследницы престола российского: мы птицы высокого полёта, нам простого воробьиного счастья мало. Кто не дерзает на великое, тот и малого не заслуживает.

– А не боишься? – спрашиваю. – Худо ли, бедно ли, но до сих пор ты без опаски жила, а нынче по самому краю пропасти ходишь. Свалишься, костей не соберёшь.

– Ты же ходил по самому краю, – возражает она, – и вон как высоко взобрался! Магометане верят, что в рай можно пройти только по тонкому волосяному мосту; кто сможет пройти, тот и обретёт блаженство.

– Слыхал я это, – отвечаю, – но не каждому в рай пройти дано: у кого грехи тяжёлые, тот непременно свалится.

– Екатерина же не свалилась? А уж у неё-то грехов хватает, – продолжает она спорить.

– Однако она не в раю, – не сдаюсь и я. – Видела бы ты, как она всего боится; на людях хорохорится, а останется одна, плачет от страха – мне Григорий рассказывал. Вот и старается спрятаться за мужскую спину: какой-никакой, лишь бы мужик при ней был… Ест и пьёт она сладко, и живёт пышно, как сама царица Семирамида не жила, но какой же это рай, когда вся жизнь ужасом наполнена?

– А я не такая! – дерзко отвечает Лизавета. – Я не боюсь: надо будет, пройду по волосяному мосту! А если пошатнусь, мне граф Орлов поможет – ведь ты поможешь мне, Алёшенька?

– Помогу, – говорю, а самому тошно от таких разговоров делается. Сама лезет в силки, неразумная: мне и делать ничего не надо, жди лишь, когда они захлопнутся.

Мысль о короне российской крепко в её голове засела. Сидит Лизавета как-то утром, причёсывается, смотрит на себя в зеркало и с важным видом рассуждает:

– Когда я царицей стану, в России совсем другая жизнь пойдёт. Законы будут справедливые, а судьи честные; лихоимство и взяточничество я искореню; народ вздохнёт свободно и будет жить в полном достатке. Не силой, а правдою станет сильна Россия, и все будут гордиться своей страной! Екатерина земли прихватывает: Польшу разделила, Крым себе забрала, у киргизцев, и у тех степи отняла – а какая в том польза? Народ хуже жить стал. Нет, при мне всё будет по-другому: на своих землях надо обустраиваться, тогда нас не бояться, а уважать начнут. Я русская, – не то, что эта немка Екатерина, – душу народа русского я вполне понимаю.