Шрифт:
Закладка:
От неожиданности Алиса, при всем своем мужестве, была не в силах двинуться с места. Леди Цецилия и не менее Алисы пораженный Генри сочли ее молчание за нежелание признать их родней.
– Мама, дорогая, милая, не огорчайтесь. Если Алиса не захочет признать вас, я буду так любить вас, так заботиться, что вы забудете, как отвергли вас сейчас.
– Да вы совсем с ума сошли, Генри, – закричала Алиса, бросаясь к леди Цецилии. – Тетя, тетя и еще раз тетя, всей душой желанная! Если папа искал вас и не нашел, то та, о ком он говорил как о единственной своей счастливой в жизни встрече, найдена лордом Бенедиктом не для драм и скорби, а для общего нашего счастья и любви. Папа, обожаемый папа все надеялся отдать вам свою любовь, вознаградить за ваши страдания, о которых постоянно думал. Он не успел. Но этот дом, бывший домом его возрождения, счастья и смерти, этот дом вернет вам не только племянницу, но и внуков, и друзей, и бодрость, и радость. Тетя, не плачьте, я не могу этого видеть. Обнимите меня, принимая в моем лице всю ту любовь, какой любил вас папа.
Успокоив дрожавшую леди Цецилию, Алиса и Генри проводили ее в приготовленную ей комнату. Подорванный непосильным трудом всей жизни организм бедной женщины едва справился к вечеру при помощи целебных трав лорда Бенедикта со всей путаницей новых дел, людей, происшествий, свалившихся на нее сразу. Первой, кто постучался к ней на следующее утро, была Алиса. Личико ее, вчера такое бледное, сияло сегодня всей прелестью юности и свежести. Ласково, нежно поднимая тетку с постели, на которой та уже давно сидела в задумчивости, Алиса попросила ее примерить платье, которое они с Дорией выбрали ей на сегодня, желая видеть ее в полном смысле красоткой.
– В таком случае племянница моя должна становиться спиной к публике, чтобы лица ее никто не видел рядом с моим; иного средства нет и никакие костюмы мне не помогут.
Раскритиковав прическу тетки, которая по старой моде и по долголетней привычке уложила волосы тугими жгутами, Алиса занялась ее головой, болтая обо всем, не давая тетке задумываться о тревоживших ее вещах.
– Вот что, тетя. Как бы вы ни были встревожены, раз вы попали в дом лорда Бенедикта, можете быть уверены, что беды ваши миновали. Не стоит думать все об одном и том же тяжелом, потому что минуты бегут, а человек все сидит печальный и не видит того радостного, что несет ему летящая минута.
– Да, дитя, ты совершенно права. Но за всю мою жизнь не было дня, когда бы я не помнила, не любила и не благословляла двух людей: твоего отца и моего сына. И ни того, ни другого я не умела сделать счастливыми.
– Не смею спорить, тетя, о том, чего еще не знаю по опыту, то есть о сыне. Но боюсь, что вы очень ошибаетесь, и все счастье, главное счастье Генри именно в том и состоит, что у него были вы. Что же касается второго, то у меня до самого последнего времени только и было во всем свете три человека: отец, мать и сестра. Я их любила всем сердцем, как могла и умела… И ни одного не сделала счастливым. Это было трагедией моей жизни, раной, которая вечно кровоточила. И только здесь, подле великого друга, моего второго отца лорда Бенедикта я поняла и смысл моего страдания, и цену жизни вообще, а не только своей личной. Думаю, что лорд Бенедикт разъяснит вам все то, что было до сих пор от вас сокрыто. И вы найдете здесь радость в том, чтобы помочь целому кругу людей вновь сойти на Землю.
Леди Цецилия, тронутая любовью, звучавшей в словах племянницы, далеко не все поняла, о чем та говорила, но вопросы задать не пришлось, так как в дверь стучал Генри, нетерпеливо требуя, чтобы его впустили. После многих восторгов по поводу нового внешнего облика матери, бесконечного удивления сходством ее с Алисой, Генри все не мог понять, почему он сразу же этого не увидел. Все трое спустились вниз, и леди Ретедли познакомилась с остальными членами семьи, которых не могла видеть вчера из-за своего недомогания.
Красота Наль произвела на нее такое сильное впечатление, что она даже оробела.
– Я вижу, леди Ретедли, моя красотка-дочь пленила вас.
– Да, лорд Бенедикт. Должна признаться, что не только красота вашей дочери, но и что-то еще в ней, в вас, да, пожалуй, и в муже вашей дочери, и в Алисе меня пленяет и страшит. Мне все кажется, что я недостойна вашего общества, – краснея до волос, сказала леди Цецилия. – Быть может, это результат моего слишком долгого одиночества, слишком давней привычки скрываться. Я, вероятно, отвыкла от людей. Хотя, – прибавила она, смеясь и ласково глядя на хмурившегося Сандру и добрейшего Амедея, – вот юного вашего друга, как он ни строго на меня смотрит, и лорда Мильдрея я вовсе не боюсь.
– Браво, леди Оберсвоуд! Вы попали не в бровь, а в глаз нашему ученому Сандре. Он считает себя первым другом вашего покойного брата и потому, ввиду особой важности вашего приезда, считает неудобным быть просто веселым и напускает на вас пыль своей учености.
– Пощадите, лорд Бенедикт, – взмолился расхохотавшийся Сандра. – Неужели вся моя ученость – только одна пыль? Бог мой, я готов до конца дней дать обет не хмуриться от радости, только бы не носить никогда мантии или парика книжного червя.
Быстро отдав кое-какие распоряжения, осведомившись, чем будет занят каждый из членов его семьи, отменив кое-что в порядке дня, лорд Бенедикт сказал, что объявляет свое право хозяина показать гостье дом и парк, на что уйдет все утро до самого завтрака, и тогда он уступит право развлекать гостью всем остальным.
Первой комнатой, которую увидела леди Цецилия, был кабинет Флорентийца.
Усадив ее в кресло, хозяин подал ей великолепный портрет пастора, написанный Амедеем и передававший всю новую живую жизнь лорда Уодсворда. Невольный поток слез хлынул из глаз его сестры.
– Боже мой, я все хранила в памяти лицо юноши с пламенными глазами. Ни разу я не подумала, что брат мой уже старик, седой, как и я. И ни разу не мелькнула у меня мысль, что немало морщин и седин прибавила ему я.
– Плакать не свойственно вам, леди Оберсвоуд. Ведь вы так полны желанием перевести
