— А вы-то кто еще такой?

Виктор Николаевич, по своему обыкновению, с легкой улыбкой представился:

— Начальник контрразведывательного отделения штаба Кавказской отдельной армии штабс-капитан Авилов.

Листок, желая, вероятно, предупредить очередную выходку подчиненного, добавил:

— Наш начальник…

Но сотник от этих слов только взвился:

— А мне плевать, Алексей Николаевич! Не знаю, кто стрелял и по какой надобности. Только пуля не мне предназначалась, а этому дураку из санитаров-ополченцев…

Авилов помолчал, раздумывая над словами сотника, и спросил вновь:

— Значит, его знали раньше, коль вам известно, что он из санитаров?

Оржанский вновь поморщился от занывшей под бинтами раны:

— Уф-ф… Да не знал я его. Раз только и видел возле госпиталя, перебросились любезностями…

— Когда видел? — насторожился Листок. — Уж не вчера ли?

— Ну, вчера… Так ведь все успел!

Листок насупился:

— Виделся все-таки?

— Говорю же, нет! М-м-м… Господи, замучили вы меня… Не было ее в госпитале. Этот самый солдатик искал, да не нашел, сказал, ушла после дежурства, черт бы его побрал!

— Оттого он тебя и нашел, что ты назвал себя?

— Да… а… А как бы мне было передать, кто ее ждет?

Авилов, с удивлением посматривавший то на одного, то на другого, не выдержал:

— Господа офицеры, не могли бы вы пояснить, о ком идет речь?

— После, Виктор Николаевич! — отмахнулся Листок. — Ну и как же он тебя нашел?

— Бог его знает, как! Сегодня утром позвонил неожиданно в "контору", сказал, что встречались вчера — видно, чтоб я его вспомнил, — и что у него разговор по моей части… М-м… черт! Росляков свидетель — он меня к аппарату позвал! Я и назначил встречу на улице — не вести же его сюда…

— Он, что же, знал, что вы из контрразведывательного пункта? — недовольно спросил Авилов.

— Бросьте, господин штабс-капитан! Кто в Сарыкамыше не знает, что у нас за "контора"? Это мы только думаем, что секретнее всех секретов. Только, похоже, дело действительно серьезное было, поскольку голос его дрожал точно от страха… Дьявол, рука ноет, спасу нет!

— Ну, допустим… — не обращая внимания на стенания сотника, протянул контрразведчик. — А дело-то какое было?

Ответить Оржанский не успел — за дверью послышалась возня, тревожный топот сапог, громкий говор незнакомых голосов… Внезапно в дверь просунулась голова — на этот раз Рослякова:

— Алексей Николаевич, что с Башхияном делать, сапожником? Гаро, похоже, ни при чем — он же глухой! Оттого и шел, ничего не подозревая…

— А кто там орет?

— Это жандармы во все концы звонят — в моей комнате!

— При задержанном?

— Никак нет, сапожник у Оржанского сидит. Да и глух он! Как глухарь на току — только в ухо и кричать!

— Гони его ко всем чертям, да дверь закрой! И жандармы пусть при закрытых дверях орут!

— Понял!

Дверь захлопнулась, и Листок, обернувшись к Авилову, извинился за подчиненного:

— Простите, Виктор Николаевич, они еще вам не представлены…

Штабс-капитан словно не расслышал — молча повернулся к сотнику.

— Итак, какое дело у него было? — повторил он вопрос.

Оржанский простонал в потолок:

— Да откуда ж мне знать, черт бы вас побрал! Только и сказал: "Капитан…" — тут же пулю в лоб и получил.

— Только… слово "капитан"? — помолчав, недоверчиво спросил Авилов. — Может, все же еще что?

— Ну, конечно же! Перед этим, он еще приветствовал меня отданием чести и обратился: "Ваше Благородие…"

— "Ваше Благородие, капитан…" И все?

— И все, Ваше Благородие! — морщась, съязвил Оржанский.

Лицо Авилова стало серьезным.

— Вы напрасно юродствуете, Николай…

— Петрович, — подсказал Листок.

— …Николай Петрович… Я понимаю, вы ранены, вам необходим покой. Но мы во что бы то ни стало должны найти врага, который совершает убийства уже среди бела дня! Неизвестны его намерения, неизвестны его цели — возможно, самые страшные для каждого русского, и дорога каждая минута! А ваше слово может ускорить дело…

Он помолчал.

— Николай Петрович, все-таки о каком капитане хотел сообщить ополченец, как вы думаете?

Оржанский откинул голову и устало произнес:

— Думаю, о Волчанове.

Авилов и Листок переглянулись.

— Почему так думаете?

— Сейчас о нем, изменнике, в каждом переулке гудят, вот почему!

— Ну, хорошо… А в кого стреляли первым — в вас или в санитара?

Оржанский вновь занервничал:

— В него, черт подери! Говорю же — его хотели убрать! Весь корень в том! Он что-то знал про капитана, за то его и отправили к праотцам. А в меня стреляли для отвода глаз, мол, капитан стрелял, Волчанов, из-за ревности; а солдата, стало быть, по случайности прикончили!

Авилов быстро взглянул на ротмистра:

— Что еще за ревность?

— А это вам ни к чему, господин штабс-капитан! — вдруг охрипши, выкрикнул Оржанский.

Контрразведчик с удивлением посмотрел на него.

— Что это значит, сотник?

— Виктор Николаевич, — вмешался Листок, — прошу, об этом после… А ты язык попридержи, сукин сын! Лучше скажи: по-твоему получается, санитара убили за то, что он что-то знал о Волчанове, но стрелял не Волчанов, поскольку стреляли в тебя, чтобы подумали на него… Не сложно ли? Может, вовсе не в Волчанове дело — какой другой капитан?

— А мне, Алексей Николаевич, начхать, сложно это или нет! — грубо прохрипел Оржанский. — Только сдается, нету уже Волчанова, а ниточки ведут оттуда, откуда бедняга покойник — из Елисаветпольского госпиталя!

Он устало отвернулся.

— Уф… Все, больше ни слова… Надоели вы мне! Пусть несут куда угодно, только подале отседова…

И вновь Авилов и Листок переглянулись. Наступила тишина. Через минуту ротмистр встал, медленно прошел к двери; приоткрыв ее, крикнул в коридор:

— Росляков!

— Я, Алексей Николаевич! — послышалось из соседней комнаты.

— Кликни доктора, пусть несут носилки — сотника надо в лазарет.

На прощание Оржанский хмуро бросил Листку:

— Списки у Рослякова… Только нужны ли они теперь? Пустое все, Алексей Николаевич…

12. 26 ноября 1914 г. Новые версии

Авилов и Листок остались одни. Молча, не глядя друг на друга, походили от стенки до стенки кабинета, молча покурили. У обоих было странное чувство неясной правоты сотника. Неясной, потому что все доводы казака в отношении Волчанова и убийства санитара-ополченца хотя и высказаны были с такой обескураживающей убежденностью, что поневоле заставляли верить в их истинность, однако основаны были лишь на его чувственных предположениях.

— Ладно, — наконец, произнес Авилов. — Делать выводы будем после того, что скажет Пестрюков… Но мне, Алексей Николаевич, кое-что хотелось бы прояснить… Во-первых, о какой ревности упомянул сотник, а во-вторых…

— А "во-вторых" и "в-третьих", — не дал договорить ему ротмистр, — что он плел