Шрифт:
Закладка:
Возникший из пустоты Тарарам молча, ничего не объясняя, словно заговорщик, повёл Егора к музею.
Из распахнутых дверей Кузнечного рынка тянулся наружу смешанный аромат зрелых фруктов, какой, бывает, витает на летнем вокзале, когда у платформы останавливается и выпускает на перрон привезённый люд симферопольский или кисловодский поезд. За стеклом виднелись ближние ряды, где торговки в медицинских халатах помешивали поварёшками в пластмассовых ведёрках белейшую сметану, предлагали снующим туда-сюда хозяйкам отщипнуть на пробу творог от больших влажных творожных блямб и поправляли разложенные на прилавке домашние сыры, добиваясь какой-то ведомой лишь им пространственно-сырной гармонии. Следовавшие далее цветочные ряды богато, тучно, томно выглядели лишь на скорый взгляд – куда им было по разнообразию сортов и нежности оттенков до славной «Незабудки»… На углу рынка Егора с Ромой чуть не задавил какой-то бес в тюбетейке, толкавший перед собой железную тележку с сетками молодой – по времени, должно быть, краснодарской или ставропольской – картошки. «Ужо тебе, Мамай слепой!» – погрозила ему клюкой шаркающая рядом старушка.
Возле приямка перед дверями музея-квартиры писателя Достоевского Тарарам остановился.
– Понимаешь, – сказал он, почему-то бледнея, – пустота пространства мнима. Ну, то есть там, где оно кажется нам пустым и проницаемым для взгляда, в действительности пустотой не пахнет. И дело даже не в невидимых пульсациях и волнах… Дело в том, что у мира сущего, у мира, каким мы его знаем, есть изнанка, и она совсем, совсем иного свойства – неописуемого и почти во всём чужого. Впрочем, – поправился Рома, – про изнанку – это субъективно. Всё может быть не так. Мы, скажем, прозябаем на исподней стороне, а лицевой мир как раз размазан по другой поверхности всего, как толстым слоем крем по торту. При этом, правда, он всё равно для нас неведомый и страшный. Так что не важно, где тут жопа, где лицо. – Тарарам вновь сбился, не слишком, видимо, довольный своей путаной речью. – Хотя, конечно, важно… Но это после, не сейчас. Так вот, тот, инакий мир всегда скрыт там, на обороте пустоты, как мех на изнанке дублёнки, а бывает, что он, мех, пучком торчит через прореху в ней наружу. Или, чёрт возьми, если всё навыворот и это не тулуп, а шуба, то тогда снаружи – к нам, в мездру.
– Ну и что? – Егор не очень понимал, куда Рома клонит.
Тарарам нетерпеливо фыркнул и страшно выкатил глаза:
– Эту брешь в оборотный мир, оказывается, можно пробить силой страсти. И мы её… Пойдём. – Не договорив, он быстро повлёк Егора к музейным дверям.
В холле, перед гардеробной стойкой, за небольшим столом с одиноко обитавшим на пустынной столешнице железным ёжиком-пепельницей (из породы тех, советского ещё развода ежей, чьё поголовье с годами не слишком убывало в виду их чрезвычайной жизнестойкости) дымил цигаркой крепко сбитый охранник в серой камуфляжной распятнёнке. Рома помнил, что его зовут Влас, что он живёт по часам, как адская машинка, каждое событие своей жизни сверяя с минутной стрелкой, и что устроился он на эту службу вопреки действующему учёту в психоневрологическом диспансере.
– А нас на улицу курить гонял… – укорил Тарарам стража.
– Так вас целый табор был, – с напускной ленцой пояснил тот, – а мне в одну глотку воздуха не закоптить. В поликлинике вон тоже всем велено бахилы надевать. А врачам ничего – врачи в уличном ходят. – Сегодня в десять ноль одна утра охраннику был голос, что днём он услышит пение пленённых ангелов. Он весь был в предвкушении.
Не удостоив больше цербера ни словом, Тарарам на правах своего свернул налево и, мимо лестницы, ведущей в квартиру классика, а потом через комнату с роялем, служившую здешнему заведению кулуарами, прошёл в зал.
Там было темно и беспричинно тревожно – Егор ощутил в окружающем его пространстве едва ли не материальное сгущение чьих-то отделённых от сознания, подобно отброшенному шлейфу, волнений и чувств. Чьих? Теперь как будто бы уже и его собственных. Но это была какая-то бодрящая тревога, духоподъёмная, лихая, разгоняющая кровь, и заявляла она о себе так отчётливо, что щекотно шевелились на спине вдоль позвоночника волоски. Пошарив по стене рукой где-то справа от двери, Рома щёлкнул выключателями – раз и два. Свет нескольких софитов озарил черноту. Зал и впрямь был чёрен: стены, пол, узкий балкон вдоль задника сцены, радиаторы батарей, потолок, подвесная решётка-колосник из деревянных балок, на которой крепились софиты, – всё было чёрным. Похоже, замысливая этот монохромный дизайн, интерьерщик держал в уме глубоко вросшую в культурный обиход, прокоптелую, обнесённую бархатной сажей свидригайловскую баньку с пауками.
Тарарам целенаправленно прошёл в левый угол подразумеваемой сцены, задрал голову и, то отступая на шаг в ту или иную сторону, то приседая, то прикрывая глаза козырьком ладони, принялся что-то высматривать над головой.
– Отсюда и не видно совсем, – наконец сказал он. – Встань-ка у выключателей, а я на балкон поднимусь.
Скрывшись в боковой двери, через минуту Тарарам, с невесть откуда взявшимся фонариком в руках, появился на балконе.
– Гаси свет, – повелел он.
Егор послушно надавил на клавиши выключателей.
Если б не бледная полоска на полу, тянущаяся от приоткрытой двери в зал, ощущение слепоты было бы полным. С балкона в потолок косо ударил луч фонарика и заскользил по решётке из стомиллиметрового бруса, что-то нащупывая в её крупных чёрных ячейках.
– Ну, что там? – Егор по-прежнему не понимал, зачем темнила Тарарам привёл его сюда и что хочет ему здесь показать.
– Подойди-ка, встань под балконом, – зачем-то понизив голос, точно боясь спугнуть присевшую на цветок бабочку, сказал Рома.
Егор, испытывая внезапное волнение, медленно, с необъяснимой осмотрительностью двинулся в сторону светившего в потолок луча.
– Вот тут, подо мной встань… правее, – глухо командовал Тарарам. – Видишь?
Сначала Егор не понимал, куда именно смотреть, а главное – что следует в этом световом тоннеле увидеть, и вдруг, невзначай склонив голову, – увидел.
Под потолком, метров двух не доставая до пола, висело, зеленовато переливаясь в свете наискось бьющего в него луча фонарика, какое-то бесплотное марево. Оно не то слегка колыхалось, не то дрожащий луч, проницая его, создавал впечатление лёгкого трепетания, но первым ощущением, испытанным Егором при взгляде на прозрачную занавесь, было ощущение текучести этой невещественной субстанции, как будто вода струилась по поверхности бутылочного цвета стекла, никуда,
