еще с одним его однокурсником выпивали на Новосибирской улице. Меня поразила деликатность домочадцев – никто не заходил, не тревожил. Поздно вечером приходит отец, приоткрывает дверь и говорит: «Геша, выпиваешь с приятелями? Вот тебе от папы!» Он кидает нам связку бананов – вещь тогда чрезвычайно редкую.

Григорьев и Маяковский. Фото С. Подгоркова

Галина Григорьева: «Маленький Геня был красивым, почти женственной красотой, на лошадке сидит игрушечной. Он же первенец в семье был, поэтому все от него без ума были: и баба Феня, и тетя Тамара».

Виктория Путятина: «Тамара Николаевна, она как-то очень интересно произносило слово „Гена”, у нее это не произносилось никогда, у нее в окончание слышалось слово „гений”. И „Гена” и „гений”, одновременно это непроизносимо. Когда она его так называла, это первый раз умиление просто вызвало. Очевидно то, что его в семье считали неординарной личностью, баловали…»

В конце 60-х годов Геннадий Григорьев поступает на филологический факультет Ленинградского университета. Но вскоре становится ясно: учебная дисциплина и академическая наука не для него. Он вышел из клуба «Дерзание» и навсегда остался человеком клуба. Только теперь это не поэтический клуб во Дворце пионеров, а знаменитые кафетерии того времени – «Академичка» и «Сайгон». Здесь его слушатели, почитатели, приятели и учителя.

Как сладко в час душевного отлива,

Забыв, что есть и недруг, и недуг

Пить медленное «Мартовское» пиво

В столовой Академии наук. <…>

Академичка! Кладбищем надежд

Мальчишеских осталось для кого-то

Местечко, расположенное меж

Кунсткамерой и клиникою Отта.

Г. Григорьев, «Академическое»

«Академичка» – это столовая Академии наук, популярное, очень дешевое место у студентов ЛГУ начала 70-х, где многие проводили гораздо больше времени, чем в университетских аудиториях.

На смену романтическим шестидесятым приходят унылые семидесятые. Перед поколением стоит выбор: либо долгая, утомительная, подчас бессмысленная служба, либо интеллектуальное подполье: создание стихов, музыки, картин для узкого круга знакомых – путь дворников и сторожей. Перед Геннадием Григорьевым открываются прекрасные перспективы и там и там. В кругах, близких к Союзу писателей, его выделяют и правоверные коммунисты, и тайные либералы. Непризнанные сайгонские мэтры тоже благоволят молодому таланту. Но он не вписывается ни в какие рамки, остается чужим и в Союзе писателей, и в андеграунде.

Владимир Рекшан: «Нужно сразу понять, что Геннадий Григорьев никогда не был гонимым диссидентом. Гена с точки зрения литературной формы классический советский поэт, но в нем было такое несоветское хулиганство. Я думаю, что ничего бы ему не помешало печататься в те времена».

Виктор Топоров: «Он не разделял явь и выдумку и соответственно не разделял идеал и данность, ему казалось, что раз мне так хочется, так оно и есть. Собственно, об этом все его стихи».

Не окончив филфак, Григорьев, к этому времени молодой отец семейства, приходит работать корреспондентом в ведомственную газету «Ленинградский метростроитель». Работник Гена был не слишком дисциплинированный, зато изобретательный и невероятно веселый. Его поэзия у метростроевцев пользуется не меньшим успехом, чем у литературной богемы Невского проспекта.

Гена Григорьев

Виктория Путятина: «Благодаря такому неформальному общению он мог себе позволить написать репортаж, не являясь на шахту. Не просто информацию, а репортаж. Причем, как мне рассказывал однажды, в те еще времена, Коля Голь… Сидим мы у меня, работаем над нашей работой, куда нам надо сделать, срочно, не помню, или радио, или чего… А Генке надо быть на шахте. Ну соответственно он звонит в редакцию, топочет ногами и говорит: „Я сейчас под толщей кембрийской глины, скоро буду”».

В начале восьмидесятых у Григорьева, разменявшего четвертый десяток, появляется шанс стать профессиональным литератором. Писатель в СССР – это тот, кто окончил Литературный институт. Григорьева неожиданно берут на заочное отделение этого престижного вуза. Здесь появляется возможность обрасти нужными связями в редакциях и издательствах. Но всё это не для него: общежитие Литературного института он превращает в подмостки для собственного поэтического театра.

Виктор Топоров: «Я из институтских дел помню только Генин рассказ о том, что в свою единственную сессию, которую он пытался сдать, провел 140 кулачных поединков, из них 139 проиграл нокаутом, а в 140-й его соперник просто упал пьяный».

Сергей Носов: «Мучился Григорьев. Ну, Григорьев сам там как мэтр, проповедовал, не скажу, преподавал, проповедовал».

Литературный институт дал Геннадию новых знакомых, но не изменил его профессионального статуса. Лучшие писатели, начавшие после середины 1960-х, были обречены на полуподпольное богемное существование. Это относится не только к Григорьеву, но и к гораздо более известным Гандлевскому, Кривулину, Шварц. Официальная литература тех лет напоминает плохую воинскую часть, где никого не интересуют результаты стрельб, а только выполнение устава. Публикуют или чиновников, или тех, кто успел войти в литературу в эпоху оттепели. А Григорьева интересует то, что ни для официальной, ни для самиздатской литературы как бы не существовало.

Это был человек толпы, площадной, городской. А в Ленинграде 1970–1980-х с толпами плохо: чинный, оборонный город. Единственным площадным местом был, пожалуй, стадион имени Кирова на Крестовском острове. У Григорьева есть поэма, которая называется «День „Зенита”» – она рассказывает о том, как встречаются два таинственных человека. Один из них русский, другой – кавказец, они охотятся на уток. Потом выясняется, что это Киров и Сталин, которые решают устроить здесь этот стадион. В этой же поэме появляется новый городской тип:

Фанаты? Подонки? Пострелы?

Вояки? Герои? Орлы?

И курточки их сине-белы.

И шарфики сине-белы.

Тогда, в 1986 году, надо было быть поэтом, чтобы заметить этот новый тип – тип болельщика «Зенита». Тип, который в нашем городе стал в дальнейшем характерным, если не определяющим его ландшафт.

Анатолий Григорьев: «У меня есть очень большое желание – сделать из этой вещи комикс, иллюстрированный комикс. В контексте того, что сейчас «Зенит» снова станет чемпионом, безусловно, к этому всё идет. Отец очень этого хотел, он мечтал об этом».

Со зрелым Григорьевым многие охотно выпивают, повторяют его шутки, поэтические экспромты. Но воспринимают его как пожилого ребенка, обаятельного неудачника. Тем более что инфантильность поэта бросается в глаза. Он не стремится достичь ни материальных благ, ни карьерного положения. Поэзия для него – игра, а больше всего на свете, как и в детстве, он хочет играть и выигрывать.

Анатолий Григорьев: «Он играл, как актер, как спортсмен, даже когда собирал грибы. Он собирал грибы