Анжела с мамой спорить не стала, однако ночью, ворочаясь на чужой, такой неудобной и ужасно скрипучей, кровати, даже заплакала.

Выходит, лучшее лето ее жизни вот так заканчивается – меньше, чем через сутки?

Получается, что да.

А как же Валька?

Поднявшись, Анжела отправилась на кухню и, не без труда разыскав свои тетрадки и ручку, принялась сочинять послание Вальке.

«Привет, поклонник Жюля Верна! А также Агаты Кристи и энциклопедии!»

Анжела начала с нового листа – энциклопедия была «Большая советская».

«Привет, поклонник Жюля Верна, а также…»

– Что ты в такой час делаешь? – спросила мама, забредая в ночной рубашке на кухню и щурясь на свет.

Быстро прикрыв послание Вальке, Анжела ответила:

– Из-за всей этой катавасии с сумкой заснуть не могу. И ты тоже, мамочка?

– Я так и знала, что рано или поздно нечто подобное случится! – заявила мама. – Надо было в большом городе, Питере, например, ячейку в банке снять и хотя бы эти злосчастные побрякушки, а также монеты там разместить.

Ну да, надо было, но что теперь об этом причитать? Тем более мама раньше сама отказалась от этой идеи, заявив, что ей придется регулярно ездить в один и тот же город и это может вызвать подозрения.

У кого?

Уж точно не у проводника скорого поезда до Питера.

– Мамочка, ну, давай за него порадуемся, парниша получил то, на что и не рассчитывал.

Мама взяла чайник и стала пить из носика – привычка, которую она не могла искоренить.

Занятно, что и Никитка поступал так же. А вот Анжела себе всегда брала чашку или стакан.

– Дочка, не к добру все это!

– Ну, мамочка, это как сказать: в определенной мере все же к добру. У парнишки теперь столько добра, что ни в сказке сказать, ни вслух произнести…

– Где ты таких выражений только набралась, дочка?

Анжела еле сдержала вздох.

У Вальки. Да, у того самого Вальки, которому она писала письмо – примерно, как пушкинская Татьяна Онегину.

«Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…»

Нет уж, презреньем ее Валька наказывать явно не станет.

Ей без него будет так плохо!

И почему только они снова, как перекати-поле, отправляются в путь? Миллионеры (теперь, с учетом исчезновения части богатства, уже, так и быть, не), они постоянно в бегах.

Когда же все это закончится?

– Мамочка, все будет хорошо! Может, парниша завтра сумку принесет, которую мы у него в багажнике забыли!

Анжела прекрасно знала, что не забыли и что сумка была, но затем исчезла из кладовки.

И забрать ее мог только парниша из автоизвоза.

Как ни странно, но слова Анжелы маму успокоили.

Та, поцеловав дочь в лоб, зевнула.

– Ты такая рассудительная, такая спокойная, не то что я, дочка. Видимо, в своего отца…

Ну да, то ли доблестно погибшего от трех вражеских пуль в грудь майора ГАИ, то ли сына ближайшего соратника Фиделя Кастро.

То есть ни в того, ни в другого.

– А кто он, мама? – спросила Анжела, и мама быстро произнесла:

– Ну ты же в курсе…

– Мамочка, может, расскажешь мне правду? Я большая и умная, ты это сама знаешь. Вы шумно разошлись?

Явно не собираясь открывать дочери тайну ее появления на свет, мама заявила:

– Вот приедем на новое место, обоснуемся, дочка, и я все скажу.

Так точно – не скажет. Этот тон и эти обещания мамы Анжеле были уже отлично знакомы.

– А что ты тут пишешь?

Нет уж, если у мамы были свои тайны от нее, то и у Анжелы могли быть свои от мамы.

– Да так, для школы…

– Июль же, дочка!

– Я обещала сдать и не сделала. Теперь хоть перед отъездом сдам.

– Ну ладно, отличница ты моя! Пиши свое сочинение! Только не засиживайся допоздна.

И, снова зевнув, мама удалилась.

Анжела бросила взгляд на пустой лист бумаги и почувствовала, что уже сформулированные фразы всплывают у нее в памяти.

«…Агаты Кристи и…»

Утром Анжела заявила:

– Это мой последний день в городе – значит, я имею полное право провести его как хочу.

Мама заворчала:

– К шести чтобы была дома!

– К семи, мамочка. Поезд в двадцать ноль шесть и наверняка безбожно еще опоздает. Тут до вокзала пять минут идти, а вещи у нас собраны. Так что к семи.

Мама добавила:

– И вообще – тут о каком-то педофиле толкуют, который девочек в кусты затаскивает. Будь предельно осторожна!

Анжела отмахнулась:

– Меня вот группка похотливых старшеклассников «черный стриптиз», причем голый, танцевать заставить хотела, а ты о каком-то педофиле из-под куста толкуешь, мамочка. И вообще, он только плохих и глупых девочек в кусты тащит, которые других «черными обезьянами» называют!

– А меня тоже называли черной обезьяной! – оживился Никитка, и пока мама стала выпытывать, кто и когда (оказалась, что все та же соседская внучка, несостоявшаяся жертва педофила из парка), Анжела ретировалась.

Валька открыл, когда первый звонок в дверь еще даже не смолк, а разносился эхом по длинной прихожей.

Он явно ее ждал, не исключено, даже побывал у нее на старой квартире – чтобы узнать, что «Ивановы – так они вчера вечером еще съехали. И даже ни с кем не попрощались».

– Ты! – В его голосе было столько облегчения, что Анжела поняла: ну да, он ее любит.

Как, выходит, и она его?

– Привет, – сказала она, вручая ему запечатанное послание, над которым работала до самого утра, от чего, однако, не почувствовала себя уставшей, наоборот, как на крыльях неслась к квартире Вальки.

Вальки, с которым она виделась сегодня в последний раз.

– Завтра прочитаешь, – сказала она с улыбкой на лице, чувствуя, что на душе кошки скребут.

Ну да, «в ночь ее поезд унес». Вот так и с ней будет, поезд их с мамой и Никиткой в ночь унесет, причем в ночь уже завтрашнюю, да что там, сегодняшнюю – только без миллиона алых роз, но с почти миллионом долларов в трех сумках.

Точнее, в двух сумках и одном чемоданчике на колесиках.

Хотя какая теперь, в сущности, разница: они должны были расстаться, и Валька об этом понятия не имел.