class="a">[177]. Согласившись с этим, Гиппотал обращается к Сократу за советом, как ему следует вести себя с его новым бойфрендом Лисидом. Сократ только рад помочь: «Если ты согласен склонить его к беседе со мною, быть может, я смогу тебе показать, что надо ему говорить вместо тех слов и песен, какие, по словам других, ты к нему обращаешь» [178]. Далее следует типичная сократическая беседа, в конечном счете вынуждающая Лисида признать, что он не знает, что такое любовь.

Все это действо выглядит как наказание, даже унижение. Но на самом деле происходит нечто большее: шаг на пути к определенному типу любящего – любящего мудрость, философа. «Те, кто уже мудры, не стремятся более к мудрости, боги они или люди. Не стремятся к ней и те, кого крайнее невежество делает плохими людьми: ни один дурной и невежественный человек не тяготеет к мудрости. Остаются те, в ком хоть и гнездится это зло – невежество, однако не делает их совсем неразумными и невежественными: они еще понимают, что не знают того, что им неизвестно» [179]. Заставив Лисида признать свое незнание, Сократ ставит его на путь любви к мудрости – единственный путь к подлинной любви. Обнаруживая нехватку или нужду, любовь порождает желание. Но стоит его удовлетворить, желание умирает.

Сократ – мастер прелюдий, но он не займется с вами сексом (о чем не понаслышке знает Алкивиад) и не ответит на вопросы, которыми вас мучает. Очевидно, он нуждается в дальнейшем обучении эротическим искусствам. В «Пире» Платон (как и подобает хорошему любовнику) устраивает так, чтобы Диотима преподала ему эти уроки. По ее словам, все мы любим счастье, то есть желаем всегда располагать теми или иными благами. Но поскольку мы смертны, самое большее, что можно сделать для удовлетворения этого желания, – это «родить и произвести на свет в прекрасном» [180]. В случае гетеросексуалов, «беременных телесно», речь идет о рождении детей, которые похожи на родителей и потому разделяют их красоту. Гомосексуалы – другая история. Они «беременны духовно» и вынашивают не детей, но «разум и прочие добродетели». Духовно беременный мужчина, познакомившись с прекрасным юношей, сразу находит для него «слова о добродетели» и «прекрасные мысли» [181].

Хотя рождение добродетели и слов о ней – очевидно, разные вещи, Диотима показывает, как преодолеть это различие. Гомосексуальные любовники складывают такие истории о добродетелях, которые «делают юношей лучше», поскольку объясняют, «как управлять государством и домом» [182]. Их истории – это социальные коды, своды законов и конституции, предписывающие, как молодым людям жить и проводить время. В своем последнем диалоге «Законы» Платон сравнивает эти важные истории с трагедиями: «Мы и сами – творцы трагедии прекраснейшей, сколь возможно, и наилучшей. Ведь весь наш государственный строй представляет собою воспроизведение наипрекраснейшей и наилучшей жизни; мы утверждаем, что это и есть действительно наиболее истинная трагедия» [183].

Раз такие истории служат перечисленным социальным целям, они не могут быть продуктом искажающей фантазии, которым Ницше считает наши моральные истории, а некоторые феминистки – романтическую любовь как таковую. Чтобы убедиться в этом, философ познаёт красоту образов жизни, законов и наук. Эти исследования обеспечивают его концептуальными ресурсами, позволяющими видеть мир (в том числе социальный или политический) правильно, – то есть получить экспертные знания о нем. (По Платону, эти ресурсы дают нам доступ к умопостигаемым неизменным Формам [184].)

Это не то, что мы делаем, анализируя свои любовные истории в надежде лучше понять их, к чему нас зачастую сподвигает их несчастливый конец. Это дело философии, какой представляет ее Платон, – дело, кульминацией которого является рождение множества «великолепных речей и мыслей» в «неуклонном стремлении к мудрости» [185]. Однако его грандиозное предприятие пересекается с нашим. Наши любовные истории тоже должны быть умопостигаемы, если мы хотим, чтобы опыт их проживания был связным. В ином случае человек, пытающийся прожить их, оказывается втянутым в нечто, чего не может понять, если не обратится к сократическому вопрошанию, психоанализу или просто критическому изучению. Именно эта бессвязность, встречающаяся на первых ступенях лестницы любви Диотимы, толкает любящего (под давлением его рациональной любви к интеллигибельности) к восхождению на следующую ступень.

Изначально он любит конкретное красивое тело, служащее для него эталоном красоты. Вот почему на последнем этапе вдохновленного любовью подъема красота больше не будет казаться ему сравнимой «ни со златотканой одеждой, ни с красивыми мальчиками и юношами» [186]. Но поскольку любовь подталкивает его к созданию историй, он неизбежно будет видеть прекрасное тело возлюбленного как одно среди многих: если оно красиво, то и любые другие тела, соответствующие истории, тоже. «Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ничтожной и мелкой» [187].

Важно, что Диотима описывает эти перемены контрастно: прежде любящий был чрезмерно озабочен возлюбленным; теперь любит его как подобает. Но надлежащая любовь – это все равно любовь. Юноша включен в класс всех владельцев красивых тел, которых теперь любит любящий. Не менее важно, чтобы перемены в знании сопровождались переменами желания. Чтобы влюбленный признал в возлюбленном одного из многих, его любовь должна развиваться и расширяться. А значит, помимо сексуальной реакции на телесную красоту, он должен задействовать и другие психологические ресурсы. В любовь должна быть вовлечена большая часть естества. Потеря возлюбленным исключительности компенсируется приобретением любящим богатства чувства, а также, несомненно, долговечности и надежности. Когда его физическая красота (расцвет, как выражаются греки) увянет, он все равно будет любим.

Однако если любовь хочет избежать фрустрации, она не может останавливаться на телах. Чтобы быть познаваемой и невосприимчивой к сократической критике, она должна вести от тел к душам, а также прекрасным законам и практикам, делающим эти души лучше. И опять этому когнитивному свершению соответствует конативное [188]. Увидев все прекрасные вещи как родственные красоте, любящий сочтет «красоту тела чем-то ничтожным» и так станет еще менее одержим ею [189].

На вершине лестницы любви Диотимы находится «прекрасное само по себе» – платоновская Форма красоты, являющаяся основным объектом любви, выше которого уже ничего нет. Здесь любящий наконец-то обнаруживает нечто достойное той одержимости, с которой он относился к своему возлюбленному:

Ведь увидев его, ты не сравнишь его ни со златотканой одеждой, ни с красивыми мальчиками и юношами, при виде которых ты теперь приходишь в восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными и не отходит от них, согласился