и застыл. За его спиной прятался другой мальчик, лет шести, лица его не было видно. Дальше сидела белокурая девочка с длинными, тщательно расчесанными волосами, перехваченными узкой ленточкой. Потом еще мальчики и девочки, один меньше другого, вокруг всего стола, и ближе всех к старику — круглолицый глазастый карапуз с клеенчатой салфеточкой на шее.

Артюхин попятился, словно наткнулся на препятствие, внутри у него захрипело, а лицо болезненно сморщилось, руки опустились сами собой, и автомат, повиснув на сгибе локтя, ткнулся стволом в пол. Он молча шагнул в сторону, и вид у него был такой беспомощный, что Мишка сказал:

— Не сюда. Вот дверь.

Затем повернулся к немцу:

— Очки-то подними, раздавишь. Тоже мне, кроличий профессор.

Тот еще не пришел в себя, и Мишка отыскал в мусоре пенсне, подул на стекла, сгоняя пыль, и осторожно положил на край стола. Среди детей произошло какое-то движение. Белокурая девочка подняла руки и прижала их к щекам. Мишка нагнулся к ней, скорчил смешную рожу и показал язык.

Уже открыв дверь, он снова обернулся, что-то вспоминая, и вдруг сказал по-немецки:

— Essen Sie, bitte. Das Essen wird kalt[1].

Артюхина он догнал на выходе из переулка. Старший сержант шел медленно и неуклюже, ссутулясь и спотыкаясь на неровностях дороги.

— Пропала моя диссертация, — вздохнул Мишка.

Артюхин ничего не ответил.

— Как же мы теперь воевать будем? — снова сказал Мишка.

— А с кем воевать-то? — как-то особенно сердито спросил Артюхин, как будто он и в самом деле был недоволен, что воевать, по существу, уже не с кем; за неделю видели всего одного «мессера», и широкая бетонная дорога по-прежнему была пустынной.

Сев возле пушки на свое обычное место, Артюхин снял пилотку, и у него над лысиной поднялся чуть заметный парок, будто выходил холод из человека, долгое время пробывшего на морозе и внезапно попавшего в теплое помещение. Дышал он трудно, иногда сглатывал — и острый кадык его ходил по горлу.

— Мишка, — вдруг сказал Артюхин каким-то незнакомым Мишке голосом. — Как же они без хлеба-то? Поди отнеси, все равно ведь остается.

Стояла та особенная фронтовая тишина, когда отдаленный гром орудий и случайные выстрелы не тревожат, а наоборот, подчеркивают это общее спокойствие.

Когда Мишка ушел, Артюхин вынул из противогазной сумки газету, оторвал порядочный клок и стал свертывать цигарку.

«Катюша»

1

Как-то в компании, выпив и закусив, Яков Непряхин стал вспоминать войну и все порывался описать бой, в котором его ранило, но каждый раз сбивался, перебегая с одного на другое; гости ждали с вежливым нетерпением, и тогда сын Якова Шурик — молодой инженер, только что окончивший лесотехнический институт, — сказал своим звучным твердым голосом:

— Хватит, отец! Никому это не интересно.

— Не интересно? — искренне удивился Яков, обвел присутствующих вопросительным взглядом и удивился еще больше: да, действительно, не интересно. Яков страшно сконфузился, лицо его, испорченное осколками, приняло потерянное выражение и сделалось еще некрасивее; он замолчал и вышел из-за стола.

После этого, когда к сыну приходили гости, он уже не садился за стол, даже если его приглашали, и не вступал в разговоры. А между тем стал часто отлучаться из дому и возвращался выпивши, иногда очень сильно.

— И где его носит леший? — сокрушалась Дарья Степановна (среди близких Дашонка) — подвижная пятидесятилетняя женщина с темными, не поддающимися седине волосами.

Немногочисленные друзья Якова, с которыми он водил компанию, категорически отрицали свою причастность, столовая была одна на весь поселок, и там Якова никогда не видели; о том, что муж завел себе сударушку и угощался у нее, Дашонке в голову не приходило, и она решила: «В город ездит».

— Тебе что, его грошовой пенсии жалко? — спросил сын, когда она поделилась с ним своими печалями.

— Так ведь коляска у него, попадет в аварию. Посмотри, машин на большаке стало — страсть.

Сын недоверчиво усмехнулся. В местном леспромхозе он сразу получил высокую должность и с некоторых пор стал стесняться, что отец его ездит на инвалидной коляске и работает в бане истопником.

Вскоре Якову прибавили пенсию. По этому поводу он выпил, оставил коляску на дороге, а сам ходил по всему поселку и, встречая знакомых и незнакомых, всем говорил одно и то же:

— Советская власть — она знает, что делает. Сколько нас таких, и всем прибавка вышла. И не какой-нибудь рубль, а почти в два раза. Значит, есть за что. Вот так-то!

А еще через несколько дней у них в доме появился незнакомый пожилой мужчина в дорогом, вышедшем из моды спортивном костюме. Гость назвался военным журналистом. Он был высок ростом, худ и несветел с лица, но глаза его смотрели живо и весело. Как назло, была суббота, хозяина дома не оказалось, и журналист, немного подумав, сказал, что если не будет возражений, то он подождет. Возражений не было, только Дарья Степановна, испуганно переглянувшись в зеркале с сыном, который в это время завязывал галстук, кашлянула смущенно и сказала:

— Может, в другой раз. Предупредить бы его надо. Оконфузится ведь. А сегодня подавно — праздник…

— В праздник не грех, — понимающе улыбнулся журналист и попытался вспомнить, какой на этот день приходится праздник, но так и не вспомнил.

— Если бы только в праздники, — вздохнула Дарья Степановна, проникаясь доверием к этому обходительному человеку с мягкой улыбкой и приятным голосом.

— Вам он очень нужен? — спросил сын, окончив работу с галстуком, уже немного раздраженный просительным тоном матери. — Вы, собственно, по какому поводу?

Журналист вынул удостоверение и подал его сыну. Сын полистал его, внимательно прочитал все, что там написано, и протянул обратно с таким видом, будто вручал награду:

— Прошу вас, Артамон Ильич.

— Конечно, можно и в другой раз, — растерянно проговорил Артамон Ильич, поспешно пряча удостоверение в карман. — Вы, пожалуй, можете и не понять мое нетерпение…

И он горячо заговорил о своей работе по изучению истории войны, которой он занимается уже много лет, и о том, как помогают ему старые ветераны, учителя и красные следопыты, как с каждым годом растет интерес к боевому прошлому своей страны и какое огромное здесь открывается поле деятельности и для писателя, и для ученого, и для историка…

— Значит, нужен, — твердым голосом перебил его сын. — Как вы сюда добирались?

— У меня «Жигули».

Сын посмотрел на часы и так же твердо сказал:

— Тогда поехали.

2

В машине сын закурил сигарету, и когда миновали центр поселка и поехали мимо стадиона по прямой бетонной дороге, заговорил с некоторым недоумением:

— Я вас сразу узнал, как только взглянул на ваши документы.