Точно так же интервью с бывшими и служащими полицейскими свидетельствуют о том, что отношения между полицией и ворами в законе могли быть сердечными и часто основывались на личном знакомстве.

[Воры в законе] имели дружеские отношения и личные отношения с полицией. Мы знали друг друга – они могли использовать это, чтобы защитить свои спины, а нам могли помочь в раскрытии преступления… Воры в законе… очищали свои собственные ряды, чтобы избавиться от некоторых членов… И как они это делали? Обычно – продавая подозреваемого в полицию! Так что же все-таки означал для них тайный сговор? [R2].

Это свидетельство говорит о прагматическом применении воровского кодекса чести для выдвижения обвинений против соперников и использовании репрессивного аппарата государства для борьбы за положение в воровском мире [Чалидзе 1977; R10]. Оно также указывает на стратегическое взаимодействие между сотрудниками полиции и ворами в законе, основанное на уже существующих социальных и личных связях между отдельными сотрудниками полиции или тюремными работниками с одной стороны и ворами в законе или их представителями – с другой[49].

Подобные свидетельства также ставят под сомнение давнее подозрение, что отношения воров с полицией в советское время выходили за рамки простого сотрудничества или взаимного уважения и представляли собой глубоко укоренившийся заговор, направленный на поддержание контроля над обществом вне пределов тюрьмы [Tevzadze без даты]. Эта точка зрения часто звучит как факт. Например, в докладе международной неправительственной организации о ситуации в Грузии говорится: «Продвижение оплачиваемых государством преступников к статусу героев позволило советским властям поставить под контроль население, долгое время подозрительно относившееся к государственной власти» [Godson et al. 2003: 10]. Идея заключается в том, что воры в законе были «внедрены» в места, отличающиеся особой социальной дезорганизацией, такие как внутренние районы города, и тесно сотрудничали с полицией [R16].

Однако мнения респондентов рисуют картину, в которой воры в законе вовлекались в отношения «патрон – клиент» только на микроуровне, в то время как государство в ряде случаев терпело и использовало их существование, а иногда подавляло их в силу политической целесообразности. Этот прагматизм в отношениях между ворами в законе и государством сохранялся и в 1990-е годы. Однако с вступлением Грузии в «смутное время» [Zurcher 2006] говорить о государстве вообще стало трудно, и оппортунистические, ситуативные отношения между ныне деморализованными правоохранительными органами, политическими деятелями и ворами в законе стали более открытыми. Эти новые условия зарождающегося слабого государственного капитализма повлияли на стратегические отношения между государством и ворами в законе и изменили их.

Клиентские отношения, договоренности и интеграция с государственными структурами в 1990-е годы

Если в 1980-е годы сеть воров в законе могла стать добычей субъектов государственной власти, то к середине 1990-х годов она стала одним из элементов общества, претендующих на активы разваливающегося государства. Более того, воры в законе в это время могли торговаться за политическое покровительство гораздо более открыто, чем раньше. Новое правительство, вновь возглавляемое Шеварднадзе, должно было предоставить особые привилегии властным группам внутри и за пределами государства. Кухианидзе сообщает, что в период с 1991 по 2003 год «воры в законе, контролировавшие теневой бизнес через свою связь с коррумпированными государственными чиновниками, использовали широко распространенную практику проникновения в парламент Грузии. Это защищало их незаконный бизнес путем принятия коррумпированных законов и “захвата” государства» [Kukhianidze 2009: 220]. Точно так же Дарчиашвили обнаружил, что бывают случаи, когда так называемые воры в законе определяют результаты тех или иных выборов. Некоторые политические лидеры во время своих избирательных кампаний посещают их в разных уголках Грузии в поисках поддержки [Darchiashvili 2006].

Стефес обосновывает возможность такого захвата государства системной и децентрализованной коррупцией, возникшей в Грузии в результате краха ранее централизованной системы коррупции при советской власти. Фрагментация государственной власти привела к тому, что «коалиции местных и региональных чиновников и преступных группировок успешно захватили ключевые секторы экономики и подорвали формирование формальных государственных и рыночных институтов» [Stefes 2006: 35]. Организованные преступники в Грузии, как и в других постсоветских республиках, предложили свою специализацию на насилии в подавлении рыночной конкуренции влиятельным предпринимателям и бывшей номенклатуре. В обмен на такие услуги преступники приобретали акции предприятий и проникали в экономику и государственные структуры.

Этот период характеризуется большей степенью интеграции воров в законе с остатками грузинского государства, чем в советские времена. Впрочем, это утверждение должно быть подтверждено. В это время также увеличилось количество воров в законе, и не все из них обязательно имели в грузинском государстве и экономике контакты на высоком уровне. Многие из них покинули страну, оказавшись в постсоветский период жертвами в большей степени, чем в советские времена [AOCU 2004]. Конечно же, угроза свободной деятельности воров в законе в Грузии в 1990-е годы проистекала не от согласованного натиска государственного законодательства и идеологически обусловленных директив по борьбе с преступностью, как это было при советской власти. Вместо этого угроза хищнических атак на сети доверия воров в законе исходила от недееспособных, локализованных остатков некогда разветвленного аппарата государственной безопасности, не скованного более центральной властью и идеологическими ограничениями. Кроме того, возросло давление со стороны других групп, таких как военизированные формирования, например Мхедриони[50]. В этой изменчивой среде многие воры в законе продолжали практиковать отношения «патрон – клиент», подкупая местных полицейских начальников для защиты или для того, чтобы их оставили в покое.

Как и в других процессах, отношения «патрон – клиент» между ворами в законе и полицией, по-видимому, стали более открытыми в 1990-е годы. С коллапсом возможностей государства и продолжающимся отсутствием легитимности государственных структур различные полицейские структуры, такие как транспортная полиция, стали вымогателями, конкурирующими с преступными группировками во главе с ворами в законе в извлечении ренты из населения. «Полиция в Грузии сама по себе стала напоминать крупную централизованную организацию мафиозного типа» (Wheatley, цит. по: [Stefes 2006: 108]). В этом смысле полиция могла стать для воров в законе рэкетиром-покровителем или самой главной крышей.

В докладе о «властных структурах» в Грузии, составленном до «революции роз» Дарчиашвили и Нодия, говорилось, что при К. М. Таргамадзе, возглавлявшем Министерство внутренних дел в 1995–2000 годах,

министерство ассоциировалось с сигаретным бизнесом и контролем розничных и оптовых рынков; его полномочия распространялись даже на нефтяной бизнес и другие сферы торговли… в течение первой половины 2001 года только 27,3 % потребляемого бензина облагалось налогом [Darchi-ashvili, Nodia 2003: 12].

Согласно полицейским данным [AOCU 2004],