Красный луч наведения упирается мне в лоб. Я улыбаюсь.

— Пу! — нажимает Андрюша спуск, и крохотный шарик попадает мне в лоб.

И отскакивает.

Я улыбаюсь будущему наследнику государственности российской.

— Где Государь? — спрашивает Государыня у стоящего за дверью наставника.

— В Войсковом Приказе, Государыня. Нынче юбилей Андреевского корпуса.

— Так. Значит, некому со мной позавтракать… — вздыхает Государыня, беря с золотого подноса новый бокал с шампанским. — Ладно, подите все…

Дети, слуги и я направляемся к двери.

— Комяга!

Оборачиваюсь.

— Позавтракай со мной.

— Слушаюсь, Государыня.

* * *

Ожидаю Государыню нашу в малой столовой. Честь мне невиданная оказана — разделить утреннюю трапезу с госпожой нашей. Завтракает Государыня вечером обычно если не с Государем, то с кем‑нибудь из Внутреннего Круга — с графиней Борисовой или с княгиней Волковой. С приживалками своими многочисленными она только полдничает. А это уже сильно за полночь. Ужинает Государыня наша всегда с восходом солнца.

Сижу за столом к завтраку готовым, розами белыми убранным, золотой посудой и хрусталем сервированным. Стоят у стен четверо слуг в кафтанах изумрудно-серебристых.

Уж сорок минут минуло, а Государыни все нет. Долго правит она утренний туалет свой. Сижу, думаю о госпоже нашей. Сложно ей по многим причинам. Не только из‑за женской слабости. Но и из‑за крови. Государыня наша иудейка наполовину. И никуда от этого не денешься. Отчасти поэтому столько пасквилей на нее пишется, столько сплетен и слухов рассеивается по Москве да по России.

Я к евреям всегда спокойно относился. Отец мой упокойный тоже жидоедом не был. Говаривал, бывалоча, что каждый, кто играет на скрипке более 10 лет, автоматически евреем становится. Маманя так же, вечная память ей, евреев спокойно воспринимала, но говаривала, что для государства нашего опасны не жиды, а поджидки, которые, будучи по крови русскими, ходят под жидами. А дедушка-математик, когда я отроком не хотел немецким языком заниматься, декламировал стишок, им самим сочиненный, пародирующий известное стихотворение[12] советского поэта Маяковского:

Да будь я евреем преклонных годов,

И то — nicht zweifelnd und bitter,[13]

Немецкий я б выучил только за то,

Что им разговаривал Гитлер.

Но не все были такими жидолюбами, как родственники мои. Случались и проявления, и кровь иудейская на земле российской проливалась. Все это тянулось и тлело вплоть до Указа Государева «О именах православных». По указу сему все граждане российские, не крещенные в православие, должны носить не православные имена, а имена, соответствующие национальности их. После чего многие наши Борисы стали Борухами, Викторы — Агвидорами, а Львы — Лейбами. Так Государь наш премудрый решил окончательно и бесповоротно еврейский вопрос в России. Взял он под крыло свое всех умных евреев. А глупые рассеялись. И быстро выяснилось, что евреи весьма полезны для государства Российского. Незаменимы они в казначейских, торговых и посольских делах.

Но с Государыней — другое дело. Тут даже и не еврейский вопрос. А вопрос чистоты крови. Была бы Государыня наша наполовину татарка или чеченка — проблема та же оставалась. И никуда от этого уже не денешься. И слава Богу…

Растворяются белые двери, влетает в малую столовую левретка Катерина, обнюхивает меня, тявкает дважды, чихает по‑собачьи, вспрыгивает на свое кресло. Я же встаю, смотрю в дверь распахнутую с замершими по бокам слугами. Степенные и уверенные шаги приближаются, нарастают, и — в шелесте платья темно-синего шелка возникает в дверном проеме Государыня наша. Большая она, широкая, статная. Веер сложенный в сильной руке ее. Волосы роскошные убраны, уложены, заколоты золотыми гребнями, драгоценными каменьями переливающимися. На шее у Государыни кольцо бархатное с алмазом «Падишах», сапфирами отороченным. Напудрено властное лицо ее, напомажены чувственные губы, блестят глубокие очи под черными ресницами.

— Садись, — отмахивает она мне веером и усаживается в кресло, подвигаемое слугою.

Сажусь. Вносит слуга небольшую морскую раковину с мелко покрошенным голубиным мясом, ставит перед Катериной. Глотает левретка мясо, Государыня поглаживает ее по спине:

— Кушай, рыбка моя.

Вносят слуги золотой кувшин с вином красным, наполняют бокал Государыни. Берет она бокал в большую руку свою:

— Что выпьешь со мной?

— Что прикажете, Государыня.

— Опричникам прилично водку пить. Налейте ему водки!

Наливают мне водки в стопку хрустальную. Бесшумно ставят слуги закуски на стол: икра белужья, шейки раковые, грибы китайские, лапша гречневая японская во льду, рис разварной, овощи, тушенные в пряностях.

Поднимаю стопку свою, встаю в волнении сильном:

— Здравы будьте, Го… гу… су… дадыруня… От волнения язык заплелся: первый раз в жизни за Государыневым столом сижу.

— Садись, — машет она веером, отпивает из бокала.

Выпиваю одним духом, сажусь. Сижу, как истукан. Не ожидал от себя такой робости. Я при Государе так не робею, как при Государыне нашей. А ведь не самый робкий из опричных…

Не обращая на меня внимания, Государыня закусывает неторопливо:

— Что новенького в столице?

Плечами пожимаю:

— Особенного — ничего, Государыня.

— А неособенного?

Смотрят в упор глаза ее черные, не скрыться от них.

— Да и неособенного… тоже. Вот, удавили столбового.

— Куницына? Знаю, видела.

Стало быть, как просыпается Государыня наша, так сразу ей новостной пузырь подносят. А как иначе? Дело государственное…

— Что еще? — спрашивает, икру белужью на гренку аржаную намазывая.

— Да… в общем… как‑то… — мямлю я.

Смотрит в упор.

— А что ж вы так с Артамошей обмишурились?

Вот оно что. И это знает. Набираю воздуху в легкие:

— Государыня, то моя вина.

Смотрит внимательно:

— Это ты хорошо сказал. Если бы ты на «Добрых молодцев» валить стал, я б тебя сейчас выпороть приказала. Прямо здесь.

— Простите, Государыня. Задержался с делами, не поспел вовремя, не упредил.

— Бывает, — откусывает она от гренки с икрой и запивает вином. — Ешь.

Слава Богу. Есть в моем положении лучше, чем молчать. Цепляю шейку раковую, отправляю в рот, хлебушком аржаным заедаю. Государыня жует, вино попивая. И вдруг усмехается нервно, ставит бокал, перестает жевать. Замираю я.

Смотрят очи ее пристально:

— Скажи, Комяга, за что они меня так ненавидят?

Набираю в легкие воздух. И… выпускаю. Нечего ответить. А она смотрит уже сквозь меня:

— Ну, люблю я молодых гвардейцев. Что ж с ТОГО?

Наполняются слезами черные глаза ее. Отирает она их платочком. Собираюсь с духом:

— Государыня, это горстка злобствующих отщепенцев.

Взглядывает она на меня, как тигрица на мышь. Жалею, что рот открыл.

— Это не горстка отщепенцев, дурак. Это народ наш дикий!

Понимаю. Народ наш — не сахар. Работать с ним тяжело. Но другого народа нам Богом не дадено. Молчу. А Государыня, забыв