по поводу того, что именно сделал «не так». Я встречался с дочерью гонительницы-мэра и в их глазах встал не на ту сторону в войне за передел сфер влияния. Чего я не понимал – почему вся эта история развивается столь стремительно. И что со мной будет, если я не смогу вернуться обратно.

В комнате было жарко и душно, но по спине у меня пополз холодок.

– Я отстану по математике и языковому мастерству, – сказал я, а потом (на эти предметы всем было наплевать) добавил: – И по геморе.

Фридман только отмахнулся от моих слов.

– Я поговорил с ребе Таубом. Он, ребе Тауб, согласился прийти и побеседовать с тобой. Личный разговор с ребе Таубом – это большая честь. Ребе Тауб – мудрый, великий человек. Ты будешь находиться в этом помещении, пока он – с божьей помощью – не приедет к концу недели.

Я хотел смутить ребе Фридмана своей иронией, но ничего не вышло. С ним такое не работает. Он непрошибаем. У него отсутствует чувство юмора, а еще он лишен уязвимости ребе Морица, который его моложе.

Тут младший из двух раввинов снова появился на пороге – со стопкой книг в руках. Среди них было четыре тома Талмуда. Тетрадь для записей. Он вытащил из кармана ручку и листок бумаги.

– Иехуда, на твоей совести и хет, и пеша[71]. Ты согрешил против Хашема, после чего полагаются чуве[72] и покаяние. Но, кроме того, ты согрешил против своих единоверцев, своих друзей, родных, своего народа. Придется тебе просить у них прощения.

С тем, что, общаясь с Анной-Мари, я, возможно, согрешил против Бога, я еще мог согласиться, но мне было решительно невдомек, чем я осквернил друзей или родных. Я не видел во всем этом никакой пеши, поскольку не руководствовался тягой к бунтарству.

– Это не пеша, ребе, – возразил я.

– Разумеется, пеша. Ясно как день.

Ребе Мориц положил передо мной листок бумаги. На нем был список страниц и фрагментов из Талмуда.

– Изучишь эти страницы и будешь переписывать фрагменты в тетрадь, пока не заполнишь ее. Будешь читать осмысленно – поймешь, что именно ты совершил, и, с Божьей помощью, станешь на путь чуве, раскаяния. Выходить отсюда можешь только на обед и на молитвы.

– А у вас, это, есть ведро, чтобы в него пи́сать?

– В уборную тоже можешь выходить.

Когда они удалились, я уже вознамерился совершить настоящую пешу и оставить гемору неоткрытой на столе. Но в этой тесной каморке все равно нечем больше было заняться, поэтому я открыл первый том. Не без труда разобрал, что написано на первой странице. По-еврейски я читаю плохо, так что никак не мог докопаться до смысла.

Жаль, не было рядом Мойше-Цви. Он всегда быстренько вводил меня в курс дела перед опросами.

Я решил, что можно переписывать фрагменты в тетрадку, вообще не вдаваясь в их смысл, этим и занялся.

Через пару страниц разболелось запястье, я встал, подошел к окну. Попытался выглянуть наружу, но стекло было матовым, различались только цвета вдалеке: зелень травы, синева неба.

Я вернулся к тетрадке. От скуки и монотонности хотелось завыть. Я понял, что даже не знаю, который час, ведь папа конфисковал мой телефон.

Я чувствовал себя принцессой из сказки, которую заперли в башне без часов и мобильника, а вокруг сплошные чудовища. Вот бы появился Прекрасный Принц и спас меня. Полагаю, что моим Прекрасным Принцем пришлось бы стать Мойше-Цви – других кандидатов просто не наблюдалось. Впрочем, из него дельного принца не выйдет. По-хорошему, прыщавый педант, любитель поковырять в носу, в принцы не годится. Да и не ждал я от него таких подвигов после того, как он со мной обошелся на Шахарис.

Я смотрел в окошечко, пытаясь сообразить, не разгляжу ли размытые силуэты деревьев, и тут раздался стук в дверь. Я думал, это ребе Мориц пришел проверить, чем я занимаюсь. Но на пороге стоял Мойше-Цви.

– Мой принц! – воскликнул я, когда за открытой дверью появилась его белесая физиономия.

– А, значит, правду они говорят об одиночном заключении. У тебя уже крыша поехала.

Мойше-Цви, как и до него ребе Мориц, явился с книгами: очередными томами Талмуда, которые добавил к моему собранию. Только Мойше-Цви положил их на край парты.

– Что, блин, происходит? – спросил я его.

Вид у Мойше-Цви оказался… смущенный. Что с ним редко бывает. Он у нас витает в облаках, ему не до физических выражений собственного дискомфорта. А сейчас у него был вид человека, который многое хочет сказать, но с чего начать, не знает.

– Меня что, отправили… в херем? – спросил я у него.

Я и сам сообразил, что меня типа как изгнали, но пока не понял, насколько это официально.

– Да, – ответил Мойше-Цви. – Причем, как я понимаю, из школы и из общины. Вряд ли кто-то будет с тобой разговаривать.

– Поэтому никто меня сегодня утром и не замечал? Хаим? Рувен? Не хотели, чтобы им влетело от ребе Морица?

– Не так. Морица они не боятся. Но ты согрешил против них.

– Ты действительно в это веришь?

Я уже успел сообразить, что папа предвзято относится к ситуации. Ему главное – собственные амбиции. А раввины не те, кто я думал. Им важнее держать меня в повиновении, чем следовать заветам собственной веры. И я думал, Мойше-Цви подтвердит мои догадки.

– Ты должен был быть с нами, – сказал он.

Говорят, что предательство – это нож в спину; таким ножом и стали для меня слова Мойше-Цви – рана, дыра во внутренностях.

– Ради чего? – спросил я. – Чтобы меня тоже избили? Сломали руку? Пустили кровь? Изодрали цицес в клочья?

– Да, – подтвердил Мойше-Цви, торжественно склоняя голову. – Я тебе уже сказал, что буду учить за тебя Тору, и так и сделал. Мы с отцом все выходные учили ее за тебя. Давай. Садись.

– Сам садись.

– Хорошо.

Мойше-Цви теперь ничем не отличался от ребе Гутмана.

– «Хорошо»? Ничего не хорошо, паскудняк[73] ты безмозглый.

Мойше-Цви сделал вид, что сейчас уйдет.

– Я не буду умолять тебя остаться. Ты ж сам хочешь мне рассказать, как учил Тору. Я тебя знаю.

– Ну ладно, – ответил он без тени улыбки. Сел, открыл одну из книг. – Худи, – начал он, тем самым официально приступив к уроку, – давай представим себе, что сейчас Суббота. Суббота, ты идешь домой из синагоги. Перед тобой обрушивается здание. Под завалами десять человек. Девять гоев, а с ними я. Ты решишься нарушить Субботу, чтобы вытащить меня из-под обломков и спасти жизнь мне и всем остальным?

– Понятное дело. Если от этого будет зависеть твоя жизнь, я сделаю все, что…

– Замечательно. Давай теперь представим себе то же самое. Но меня в здании нет. Там одни гои. Ты будешь ради них нарушать Субботу?

– Ну… да.

– Вот и я так думал. Но мы с отцом разобрались, и в трактате «Йома»[74] однозначно сказано, что ради спасения одних только гоев нарушать Субботу нельзя.

Он указал мне соответствующее место, но я толком не понял, что там написано, поэтому возразить ему не смог.

– То есть я должен просто стоять и слушать, как они там орут от страха и боли, и ничего при этом не делать?

– Если тебе так проще, давай представим себе, что они долго там не продержатся, что крики их заглушает хруст бетона и стали, лишающих их жизни.

– Ну, знаешь…

– Еще бы. Я хотел встать на твою сторону. Защитить тебя. Найти цитату, которая бы тебя оправдывала. Очень старался. Но – прости. Такой не существует. Причем все даже хуже, чем я думал. Местами текст настолько внятен, что с ним и не поспоришь. Обратимся к трактату «Авода зара»[75]. – Мойше-Цви открыл вторую книгу, перелистал, нашел нужное место. – Да, вот оно. Я думал про тебя и эту… девицу, и читать мне было тяжело. Но ничего не поделаешь. Тут написано, что неединоверцу нельзя продавать крупный скот, поскольку крупный скот может быть использован для…

– Я и не собирался продавать ей крупный скот.

– Мелкий им тоже нельзя оставлять, потому что они тогда могут…

– Мойше-Цви. У меня нет даже хромого осла.